Общечеловеческая трагедия позднего прозрения в романе М. Салтыкова-Щедрина "Господа Головлёвы"

 

ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ

ВЛАДИМИРСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

КАФЕДРА ЛИТЕРАТУРЫ

ВЫПУСКНАЯ КВАЛИФИКАЦИОННАЯ РАБОТА

ТЕМА РАБОТЫ: Общечеловеческая трагедия позднего прозрения в романе М. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлёвы»

Введение

Любая наука по природе своей - подвижная система.

Литературоведению, как и любой другой науке, свойственно постоянное развитие, опровержение старых гипотез и выдвижение новых. Немалое влияние на процессы внутри научных (в частности, литературных) исследований оказывает сама эпоха, сам исторический колорит. Не исключено, что именно этот фактор сыграл решающую роль при выборе нами темы данного исследования.

Современное литературоведение располагает сегодня достаточным количеством сведений и научных трудов о жизни и творчестве великого русского сатирика М.Е. Салтыкова-Щедрина. Однако, на наш взгляд, большинство этих работ имеет одностороннюю направленность (взгляд с позиции социалистических концепций) и закрепляет за Щедриным своеобразное амплуа, не позволяющее рассматривать произведения писателя шире определенных рамок.

Нельзя, впрочем, утверждать, что такой подход не имеет права на существование. Безусловно, прежде всего Щедрин известен нам как сатирик, любящий Россию «до боли сердечной», страстно бушующий по поводу всякой несправедливости, придающий своим произведениям (в особенности сказкам) политически острый, злободневный характер. Кроме того, Щедрин в статьях и рецензиях 70-х годов решительно требует «включения литературы в политическую борьбу, демократизации ее форм», а также призывает к созданию произведений общественного характера (общественный роман, общественная драма). И наконец, Щедрин в своих статьях 70-х годов предстает перед нами как борец за реализм в литературе (продолжение и расширение традиций гоголевского реализма) и предъявитель особых требований к произведениям сатирического жанра, т. к. именно сатира должна была, по словам самого Щедрина, стать орудием политической борьбы в литературе, «провожая в царство теней все отживающее». Ключевыми определениями щедринской сатиры, бесспорно, являются такие, как «реалистическая», «демократическая», «революционная», «общественная» и т.д.

Что касается романа «Господа Головлевы», который будет рассматриваться в данном исследовании, то о нем прямо сказано, что это - образец «нового социального романа, пересматривающего все основы эксплуататорского крепостнического строя царской России, призывающего к уничтожению этого строя, по-новому ставящего традиционный семейный вопрос». «Роман «Господа Головлевы» стоит в ряду лучших произведений русских писателей (Гоголя, Гончарова, Тургенева, Толстого и др.), изображающих жизнь дворянства, и выделяется среди них беспощадностью отрицания того социального зла, которое было порождено в России господством помещиков. (…) Разложение помещичьего класса Салтыков-Щедрин представил в форме истории морального оподления и вымирания семейства землевладельцев-эксплуататоров. (…) Головлевщина - это саморазложение жизни, основанной на паразитизме, на угнетении человека человеком. (…) В литературе о «Господах Головлевых» Иудушка рассматривается преимущественно как символ морального и социального распада класса крепостников».

Это - один из возможных подходов к творчеству Щедрина, и, в частности, к интересующему нас роману «Господа Головлевы».

Но есть и другой подход, с позиций психологической интерпретации образа главного героя романа - Порфирия Головлева. «Порой можно встретиться с утверждением, будто сатире по самой ее природе чужд психологизм. На самом деле это не так.

В сочинениях великих русских писателей-сатириков - Гоголя и Салтыкова-Щедрина - мы встречаемся с блестящими образцами психологического анализа. Щедрина как писателя-сатирика интересовала общественная психология, психология различных социальных слоев современного ему общества. Ее-то он и исследует в большинстве своих произведений.

Что же касается "Господ Головлевых", то здесь перед писателем стояла не менее трудная задача - исследование индивидуальной психологии героев, и прежде всего психологии Иудушки. Впрочем, необходимо сразу оговорить, что "индивидуальная психология" в данном случае - это та же "общественная психология", только взятая в индивидуальном преломлении».

Предпосылки такого подхода были «нащупаны» еще в эпоху самого Щедрина, но в силу сложившейся тогда общественной обстановки были оттеснены как менее актуальные, или, вернее сказать, преподнесены не с тех позиций, т.е. с позиций общественных, тогда как принадлежали позициям общечеловеческим.

Сегодня мы можем рассматривать роман «Господа Головлевы» с несколько иной точки зрения, т.к. социальная злободневность этого романа, обусловленная эпохой, практически сошла на нет. Роман «Господа Головлевы» сегодня - это, вероятнее всего, документ, извлеченный из «сокровищницы русской классики», который можно изучать и толковать уже не столько в историческом, сколько общечеловеческом контексте.

Роман «Господа Головлевы» представляет собой грандиозное обобщение многих пороков, свойственных не только классу, но и вообще человечеству; галерею типичных характеров и портретов. Создавая такой роман, автор не мог не коснуться «вечных тем», которые просвечивают в романе сквозь темы общественные.

Одна из подобных тем - трагедия позднего прозрения. Мы можем проследить, как она разворачивается на протяжении всего романа, достигая своего апофеоза в финале, когда в трагической ситуации оказывается Иудушка, главный герой романа. Но проблема заключается в том, что нелегко взглянуть на образ Иудушки как на нечто «надклассовое», трудно уловить в романе тот момент, когда сквозь сатиру и осмеяние начинает проглядывать что-то другое, напоминающее сочувствие, а потом сатира и вовсе исчезает.

Очень возможно, что вплоть до недавнего времени со стороны читателей и даже многих критиков было немыслимо проявлять сочувствие к Иудушке Головлеву, спорным был вопрос о том, свершилось ли прозрение героя вообще, и на вопрос о прощении автором своего героя однозначно давался отрицательный ответ. Однозначность отторжения, отрицательной оценки героя была обусловлена прежде всего историческими условиями эпохи, а позже - словами об Иудушке исключительно авторитетного человека - В.И. Ленина. В. Прозоров цитирует одно из высказываний В. Ленина, а затем делает вывод, что образ Иудушки был оценен как «вечный», но не с философских, а с политических позиций: «В. И. Ленин обнаруживает в Щедринском Иудушке такие свойства характера, такие приметы, которые делают его поистине мировым типом предателя и пустослова. Позднейших буржуазных и дворянских ханжей, чиновных бюрократов, политических демагогов В.И. Ленин возводит к бессмертному герою Салтыкова-Щедрина».

Теперь, по истечении срока почти в 130 лет, было бы своевременно произвести некоторую «перестановку акцентов». Мы убеждены в этом, поскольку роман «Господа Головлевы» сегодня уже не является отражением общественно-политической ситуации и злободневных проблем, и в нем можно увидеть проблемы вечные, которые всегда (порой даже помимо воли автора) обнаруживаются в истинном произведении искусства, что и позволяет ему никогда не терять актуальности.

Разумеется, целью нашей работы отнюдь не является оправдание Иудушки и возведение его в разряд положительных героев. Наша цель - взглянуть на образ Порфирия Головлева с общечеловеческих позиций, т.е. представить его как носителя порока, свойственного не только одному из классов общества, но и всему обществу в целом. Это сразу расширяет рамки произведения до глобального масштаба, и трагедия предсмертного прозрения, таким образом, рассматривается как трагедия вечная. Обращение к ней всегда актуально: все, что происходит с героем общечеловеческой трагедии, происходит и с каждым из нас. Порок Иудушки может быть универсальным, и, следовательно, предостережение против него относится к любому из огромного большинства людей. Как отмечает В. Прозоров, сатирик в своем творчестве ставил себе задачу исследовать «различные человеческие… «готовности», до поры до времени сознательно или невольно маскируемые. Он доводит до смелой и остроумной гротескной резкости… обнаруживаемые им пороки и изъяны социально-психологического порядка. (…) [В этом суждении] ключ к пониманию «Господ Головлевых», романа, где преобладает изображение среды и характеров в рамках жизнеподобия… Салтыков-Щедрин в головлевской хронике верен своему методу разоблачения скрытых в человеке язв лицемерия и предательства, упрятанных в глубь циничных «готовностей». «Готовности» - это скрытые пороки, свойственные, как отмечает Щедрин, целому обществу, если под обществом понимать широкие группы людей. Об этом говорит и специфика заглавий тех произведений, где исследуются типические черты общества: «Господа ташкентцы», «Господа Молчалины», «Господа Головлевы». Слово «господа», как отмечает Прозоров, свидетельствует о том, что писателя «занимают прежде всего приметы социальной психологии, собирательное, групповое (курсив мой - В.Г.) или, как сам он [Щедрин] любил говорить, «стадное», «гуртовое» начало в человеке». Следовательно, есть основание полагать, что Порфирий Головлев ведет такую жизнь, как и большинство людей. В этом отношении деяния Головлева обыденны, и именно поэтому сатирик столь выпукло изображает своего героя: то, что пряталось под маской благонамеренности, должно было обнаружиться как можно ярче и отчетливее.

Нравственный изъян Порфирия Головлева, таким образом, может быть универсальным, и исправление этого изъяна должно волновать писателей-гуманистов в глобальном масштабе. Чтобы увидеть это, обратимся к сопоставлению: сравним роман Салтыкова-Щедрина с произведением другого крупного писателя той же эпохи - повестью Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича».

Первая наша задача - раскрыть сущность той причины, по которой эти два произведения разных авторов, различные по жанру, видятся нам столь близкими. Для выполнения этой задачи следует прежде всего доказать, что оба произведения по своему внутреннему содержанию, по своему психологическому подтексту являются трагедией и объединяются по сходству темы и проблематики. Для этого, в свою очередь, надо провести сравнительный анализ и выявить возможные параллели, связанные:

с мировоззрением писателей и художественными задачами произведений;

с содержанием текстов произведений (тема, идея, их воплощение через образы героев, детали, настроения);

с мнениями критиков (в особенности ХХI века) об этих произведениях.

В качестве второй задачи нашего исследования мы обозначаем подробное сопоставление образа Порфирия Головлева с образом Ивана Ильича Головина.

Для чего нами выбран такой объект сопоставления? Каким образом сравниваются между собой человек выдающийся и обыкновенный?

Оба героя - носители одного и того же порока, как это будет доказано. По отношению к разным людям этот порок имеет одно название и приводит к одному результату, но проявляется он с различной степенью скрытости, и поэтому одни люди видятся нам такими же страшными, как Иудушка (порок обнажен до крайности), а другие - такими же обыкновенными, как Илья Ильич (порок завуалирован настолько, что как будто вовсе отсутствует).

Образ Порфирия Головлева - гротескный, все его черты носят гиперболизированный характер; его порок кажется сугубо личным - он настолько поражает своим безобразием, что мысль о его широкой распространенности кажется совершенно недопустимой. Иван Ильич являет собой тип обычного, среднего человека (по западной терминологии - «эвримена»), «одного из многих», близкого и понятного каждому. Связать понятие «человек вообще» нам гораздо легче с образом Ивана Ильича, нежели с образом Иудушки. Между тем именно характеристика Ивана Ильича дает нам представление о типичном человеке, обладающем всеми основными чертами Иудушки: внешняя благонамеренность, жизнь не по законам совести, а по «мертвым» догмам общества, и в результате - пустая жизнь и предсмертное бесплодное прозрение, наступившее в силу определенных внешних обстоятельств.

Итак, образ Ивана Ильича играет в ходе анализа опорную, вспомогательную роль. Подобное сопоставление необходимо нам для того, чтобы подчеркнуть общечеловеческие черты в образе Порфирия Головлева; черты, существенные для цели нашего исследования.

И, наконец, третья задача исследования - истолковать финал романа «Господа Головлевы» и попытаться ответить на два вопроса. Первый вопрос: можно ли говорить о коренном переломе в душе главного героя? Исследователи единодушно признают, что до последнего эпизода своей жизни Иудушка вел существование автомата; мнения же о финале романа расходятся: одни утверждают, что герой пережил превращение из автомата в человека (а значит, пережил и раскаяние), а другие - что этого не произошло. Мы поддерживаем первую точку зрения и на этом основании задаем второй вопрос: мог ли Салтыков-Щедрин простить своего героя, который раскаялся, но слишком поздно? Этот вопрос интересует нас, во-первых, как спорный, во-вторых, как один из основных в рамках нашей темы. Вопрос о прощении героя важен постольку, поскольку виной Порфирия Головлева может быть отягощен каждый человек, и если сам автор усматривал в своем произведении такую опасность, то он должен был предоставить своему герою шанс на спасение. Чтобы выяснить это, необходимо, во-первых, обратиться к образу Ивана Ильича, на который мы ориентируемся, а во-вторых, сопоставить образ Иудушки с образом предателя из сказки Щедрина «Христова ночь» и решить, можно ли назвать Порфирия Головлева Вечным Предателем.

Для подтверждения нашей позиции о романе Салтыкова-Щедрина как о романе-трагедии могут послужить такие литературные источники, как статьи щедриноведов 70-х годов ХХ века (А. Бушмин, Е. Покусаев, М. Горячкина), 80-х годов (В. Прозоров, К. Тюнькин, Д. Николаев) и новейшего времени (В. Кривонос, Н. Никитина). Мы сможем проследить постепенную трансформацию оценки образа Иудушки, трагичность которого вначале (со времени написания романа) была среди критиков весьма спорной, а к нашему времени становится почти однозначной. Кроме того, следует обратиться и к литературе о позднем Л. Толстом и его рассказе «Смерть Ивана Ильича», столь важного для нашего исследования. Сюда можно отнести такие источники, как «Исповедь» Л. Толстого и материалы о его творчестве и мировоззрении (Э. Бабаев: предисловие к рассказу «Смерть Ивана Ильича»; А. Донсков «Драматическое присутствие» в повести Л. Толстого «Смерть Ивана Ильича»), а также литературное эссе Т. Толстой «Квадрат».

Глава 1. Сравнение идеологических позиций М. Салтыкова-Щедрина и Л. Толстого

.1 Общечеловеческая нравственная проблема в романе М. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы

Роман «Господа Головлевы» (первоначально - цикл повестей «Благонамеренные речи») написан в 70-е годы XIX века (1875-1880). В это время Салтыков-Щедрин серьезно задумывается над проблемами своей эпохи, значением литературы и ее отдельных жанров, задачами художника. Е. Покусаев отмечает, что подлинные причины и обстоятельства, обусловившие создание романа, «коренятся в самой жизни, таятся в каких-то тенденциях общественно-литературной истории страны». Это время - «преддверие новой революционной ситуации 1879-1881 годов», когда основой, «столпами» российского общества станет буржуазия.

Салтыков-Щедрин видел, как рушатся старые «столпы» общества и воздвигаются новые. И в связи с этим писателя интересовали темы внутренней несостоятельности основ, на которых зижделась современная ему жизнь. С такими общественными институтами, как семья, собственность, церковь и государство, Салтыков впервые соприкоснулся еще в детстве и отрочестве. Уже тогда он понял, что эти институты не являются образцами добродетели, а потом, всю последующую жизнь, сатирик постоянно сталкивался с теми же самыми «краеугольными камнями». «Он имел возможность наблюдать их в самых различных проявлениях. Он окончательно убедился в том, что основные устои современного ему общества давно уже изжили себя и являли собой вопиющее противоречие идеалам гуманизма, социальной справедливости, свободного развития человека. Эти устаревшие, изжившие себя, но продолжающие господствовать в жизни формы писатель именовал призраками» и пристально интересовался их уходом с исторической сцены. Одним из самых болезненных вопросов русской общественной жизни Щедрин считал вопрос семейный: «Так ли уж крепка и незыблема русская семья, чтобы служить одним…из тех «союзов», которыми скрепляется общественный организм? Не захватило ли и ее разложение, подобно многим другим «призрачным» социальным институтам?» (сильное влияние на писателя оказала история его собственного семейства, вконец распавшегося со смертью матери).

«В своих произведениях Щедрин блестяще продемонстрировал пагубность владычества призраков, их устрашающее влияние на жизнь людей. Его сатира была направлена на то, чтобы освободить общество от суеверного страха перед призраками, развенчать идеалы, "ничтожество которых молчаливо признается всеми"».

Писать об этом, по мнению Щедрина, возможно было только в «сатирическом роде», потому что только серьезные жизненные темы, «краеугольные камни» современного общества могли становиться предметом исследования общественной, народной сатиры. О своей сатире Щедрин говорил: «Моя резкость имеет в виду не личность, а известную совокупность явлений, в которой и заключается источник всех зол, угнетающих человечество…».

Главный корень этих зол, по наблюдениям Чернышевского, - безуспешная попытка казаться всем, не будучи ничем. В высмеивании этих «нелепых претензий» во всех сферах пореформенного российского общества Чернышевский видел специфику щедринского смеха. Показателен в данном случае один из эпизодов биографии писателя, причем это эпизод именно того времени, когда зарождался замысел рассказа «Семейный суд», ставшего впоследствии началом романа «Господа Головлевы». В середине апреля 1975 года Щедрин приезжает на курорт в Баден-Баден, чтобы поправить свое здоровье, пошатнувшееся после тяжелой, изнурительной поездки из Петербурга в село Цедилово, куда Щедрин отправился на похороны матери. За границей писатель «чувствует одиночество и неприкаянность в этой пестрой и праздной толпе пьющих баденские воды курортников. (…) Гневное возмущение Салтыкова обрушивается на «русских гулящих людей», бывших помещиков, устремившихся за границу после реформы. (…) «…В Бадене я увидел целый букет людей, довольных своей праздностью, глупостью и чванством», - писал он в воспоминаниях. Так рождается у Салтыкова замысел цикла «Культурные люди» (…), под которыми иронически подразумевались русские помещики (…)». «Салтыков-Щедрин ненавидел самодовольных и равнодушных. «Страшны…насилие и грубость, - скажет он, - страшно самодовольное ничтожество, которое ни о чем не хочет слышать, ничего не хочет знать, кроме самого себя. Иногда это ничтожество взбирается на высоту… Тогда действительно становится страшно за все живущее и мыслящее». Салтыков-Щедрин неустанно преследует «румяную и раскормленную ограниченность».

Отсюда можно сделать вывод о глобальности сатиры Щедрина: закон эгоистического самообмана легко спроецировать на жизнь человечества вообще, и одним из ярких примеров такого самообмана может стать попытка человека считать себя всесильным и бессмертным.

В своих произведениях Салтыков-Щедрин ставил задачу «исследовать нравственную природу человека (…) в сложном и противоречивом взаимодействии с социальной средой». Сатирик воплощал этот замысел в романе, который, как и все традиционное, нуждался в обновлении. Щедрин настаивал на том, чтобы русский общественный роман был выведен из рамок семейственности, чтобы в нем «давались ответы в образах на разные вопросы жизни целой эпохи». «Господа Головлевы» были отмечены критиками как блистательная реализация идейно-эстетических принципов общественного романа.

С понятием «общественный роман» связаны особенности психологизма Щедрина. «Личности стали интересовать других уже не индивидуальными особенностями, а своими общественными качествами, своей способностью воплощать в себе элементы той или иной стороны общественной жизни…». Таким образом, среда играла решающую роль в образовании человеческой личности со всеми ее как хорошими, так и дурными сторонами, которых, к сожалению, оказывалось больше. Следовательно, отрицательного героя, например, Иудушку Головлева, вполне можно рассматривать как продукт той патриархальной паразитической среды, которая его сформировала («Порфирий Головлев - не только причина… бесчисленных «умертвий», но и жертва сложившихся от века общественных и семейных отношений. Он не только калечит, он сам искалечен силой вещей».

Кроме того, психологический анализ Щедрина, как отмечает Е. Покусаев, предполагает обязательную постановку проблемы совести и стыда. Салтыков-Щедрин утверждал, что «в каждом человеке есть зародыш совести. Совесть эта может бездействовать только до тех пор, пока не выступает вперед анализ, а вместе с ним и сознательность. (…) Покуда в жизни царствует бессознательность, до тех пор, наряду с нею, будет царствовать и бессовестность…».

Иначе говоря, с трагической проблемой позднего пробуждения Щедрин неразрывно связывает проблему нравственной слепоты. В. Прозоров называет это «нравственное окостенение - главный диагноз писателя-сатирика. В этом одна из разгадок приобретательского рвения щедринского героя, его хищного предательства. Но в этом и заключается, по убеждению Салтыкова-Щедрина, источник страшной для человека трагедии». Ужаснее всего то, что человек может находиться в таком состоянии с самого рождения и фактически до самой смерти; быть всю жизнь совершенной «прорехой на человечестве», при этом действительно не ведая, что он творит. И чем позднее наступает прозрение, тем более оно страшно и бесплодно, и тем острее становится вопрос: может ли получить прощение этот прозревший, который всю жизнь сосал чью-то кровь, а умирая, в слезах раскаивается и молит о милосердии? Проблема пробуждения совести волновала Щедрина как художника-гуманиста и была для него также проблемой общественной: в размышлениях о разного рода иудушках шла речь о пробуждении сознательности всего народа в целом. «Салтыков писал П.В. Анненкову 25 ноября 1876 года: «Тяжело жить современному русскому человеку и даже несколько стыдно. Впрочем, стыдно еще не многим, а большинство даже людей так называемой культуры просто без стыда живет. Пробуждение стыда есть самая в настоящее время благодарная тема для литературной разработки, и я стараюсь, по возможности, трогать ее». Но, разумеется, человек и общество теснейшим образом связаны, и поэтому общественная проблема может естественно превратиться в проблему каждой личности, входящей в это общество. Так рождается трагедия «мертвых душ», в которых, однако же, Щедрин (как и его учитель, Н. Гоголь) не оставлял надежду найти «нечто человеческое, позволяющее верить в их возрождение».

Точнее можно сказать так: человек является прямым отражением того нравственного облика, который имеет его среда, потому что среда диктует свои жесткие правила, несоблюдение которых грозит человеку неблагополучием и неустроенностью в обществе. В связи с этим формируется искаженное понятие человека о жизненной морали и даже ее подмена. Боязнь отступить от общественного мнения («Ах! боже мой! что станет говорить княгиня Марья Алексевна!») рождает огромную нравственную проблему: ослепление, порабощение сознания, заглушение совести убийственным постулатом «надо быть как все». Над тем, насколько близки эти «все» к нравственному идеалу, человек уже не дает себе труда задуматься. Решающую роль в выборе жизненного направления играют мысли и поступки окружающих, прежде всего родителей («Не надобно другого образца, когда в глазах пример отца!»). Так образуется форма «старая, готовая», так возводятся «столпы общества», его законы, которые по сути своей преходящи, и горе тем слепцам, которые не задумываясь подчиняют им свою жизнь, пренебрегая законами совести. «Приобретательство, которое некогда подвигнуло Павла Ивановича Чичикова на отчаянные аферы, Иудушку толкает на деяния еще более страшные, хотя уголовно и не наказуемые. Если герой Гоголя ради обогащения предпринимал действия мошеннические, противозаконные, то герой Щедрина действует "на законном основании". Писатель неоднократно устами самого Иудушки заявляет, что он поступает "по закону"».

Следствием этой роковой ошибки становится абсолютная пустота и бесполезность жизни, разобщение людей, угасание в них искры Божией и, наконец, постыдная, жалкая слабость перед лицом смерти.

Так, на наш взгляд, можно сформулировать позицию М. Е. Салтыкова-Щедрина, которая сложилась в результате пристального наблюдения над общественной жизнью современной писателю эпохи.

1.2 Общечеловеческая нравственная проблема в повести Л. Толстого «Смерть Ивана Ильича»

Повесть Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича» была написана в 1886 году. Она находится в одном ряду с другими повестями и рассказами, которые составляют творчество позднего Толстого, а также с «Исповедью» (1879-1882).

В конце 70-х - начале 80-х годов писатель переживает глубокий духовный кризис, толчком к которому послужило непредвиденное событие: внезапная встреча со смертью. До этого момента жизнь писателя, по его словам, представляла из себя вереницу заблуждений, смесь беззаботности, слепоты и безумия.

«Началом всего было, разумеется, нравственное совершенствование, но скоро оно подменилось (…) желанием быть лучше не перед самим собою или перед Богом, а (…) перед другими людьми. И очень скоро это стремление (..) подменилось желанием быть сильнее других людей, то есть славнее, важнее богаче других. (…) Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах. Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. (…) Не было преступления, которого бы я не совершал, и за все это меня хвалили, считали (…) сравнительно нравственным человеком. (…) Я считался чудесным художником и поэтом, и потому мне было очень естественно усвоить эту теорию. (…) Мне за это платили деньги, у меня было прекрасное кушанье, помещение, женщины, общество, у меня была слава. Стало быть, то, чему я учил, было очень хорошо. (…) Я продолжал жить, исповедуя только веру в прогресс. «Все развивается, и я развиваюсь; а зачем это я развиваюсь вместе со всеми, это видно будет». (…) Стремление к усовершенствованию, подмененное уже прежде стремлением к усовершенствованию вообще, к прогрессу, теперь подменилось уже прямо стремлением к тому, чтобы мне с семьей было как можно лучше».

Событие, ставшее острым переломным моментом в мировоззрении писателя, случилось в сентябре 1869 года, когда Лев Толстой ехал в Пензенскую губернию, чтобы приобрести новое имение. Вначале все - и поездка, и попутчики, и настроение - было прекрасно. Ночью подкрался непонятный страх: «Я задремал, но вдруг проснулся: мне стало чего-то страшно. (…) Вдруг представилось, что мне не нужно, незачем в эту даль ехать, что я умру тут, в чужом месте. И мне стало жутко». Затем - остановка на ночь в Арзамасе. И тогда-то Толстой пережил то, что назвал «арзамасским ужасом».

«Вот подъехали наконец к какому-то домику со столбом. Домик был белый, но ужасно мне показался грустный. Так что жутко даже стало. (…) Был коридорчик; заспанный человек с пятном на щеке, - пятно это мне показалось ужасным, - показал комнату. Мрачная была комната. Я вошел, - еще жутче мне стало. (…) Как, я помню, мучительно мне было, что комнатка эта была именно квадратная. (…) Заснуть, я чувствовал, не было никакой возможности. Зачем я сюда заехал? (…) От чего, куда я убегаю? Я убегаю от чего-то страшного, и не могу убежать. (…) Да что это за глупость, - сказал я себе. - Чего я тоскую, чего боюсь?

Меня, - неслышно отвечал голос смерти. - Я тут.

(…) Я лег было, но только что улегся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска, - такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно. Кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно. Что-то раздирало мою душу на части и не могло разодрать. (…) Мучительно, и мучительно сухо и злобно, ни капли доброты я в себе не чувствовал, а только ровную, спокойную злобу на себя и на то, что меня сделало».

После этого началось неуклонное отречение Толстого от всего того, чем он жил прежде. Все настойчивее, все неотвязнее мучил писателя вопрос: зачем человеку жить, если все плоды его жизни неизбежно пойдут прахом, а главное, ничто в мире не сможет предотвратить конец, и любой человек перед лицом этого конца беззащитен, жалок и слаб?

Система взглядов позднего Толстого перерастает в масштабное философское учение. Рассматривать его содержание в нашу задачу не входит. Для нас важен тот аспект мировоззрения позднего Толстого, который воплотился в одной из повестей 80-х годов. Это убеждение в том, что человеку нельзя быть уверенным в правильности своей жизни, что так называемое «благополучное», «комильфотное» существование само по себе есть не жизнь, а смерть и что каждый человек должен стараться наполнить свою жизнь смыслом.

Чтобы сделать жизнь осмысленной, а значит - получить избавление от страха смерти, надо «смотреть вверх», стремиться к Богу. Об этом Толстой говорил в конце «Исповеди», описывая свой сон, который «выразил в сжатом образе» все мысли и переживания, рассказанные ранее: «Я не могу даже разобрать - вижу ли я что-нибудь там, внизу, в той бездонной пропасти, над которой я вишу и куда меня тянет. (…) Вверху тоже бездна. Я смотрю в эту бездну неба и стараюсь забыть о бездне внизу, и действительно, я забываю. Бесконечность внизу отталкивает и ужасает меня; бесконечность вверху притягивает и утверждает меня. (…) …какой-то голос говорит: «Заметь это, это оно!» - и я гляжу все дальше и дальше в бесконечность вверху и чувствую, что я успокаиваюсь (…). И вижу, что я уж не вишу и не падаю, а держусь крепко. (…) Если…смотришь вверх, то даже и вопроса не может быть о падении. Все это мне было ясно, я был рад и спокоен».

Позиция Л. Толстого, как можно видеть, сильно схожа с позицией М. Салтыкова-Щедрина: оба писателя видят нравственную проблему в бессмысленности, пошлости законов людского общества и спасение - в пробуждении души, совести. Разница лишь в том, какими путями пришли оба художника к такому убеждению: один - через наблюдения над общественной жизнью, а другой - через опыт личных переживаний.

Глава 2. Сравнительный анализ пути прозрения героев М. Салтыкова-Щедрина и Л. Толстого

.1 Сравнительный анализ двух образов главных героев (Иудушки и Ивана Ильича): предпосылки

Придя к выводу о схожести взглядов двух великих писателей на проблему душевной слепоты человека, мы возвращаемся к теме нашего исследования и отмечаем, что названная проблема приобретает максимальную остроту в таких произведениях, темой которых является подведение итогов жизни, прошедшей впустую, и трагическое предсмертное прозрение. Такова тема повести «Смерть Ивана Ильича», а роман «Господа Головлевы» построен как череда таких повестей, каждая из которых предваряет прозрение самое трагическое и самое ужасное - прозрение Порфирия Головлева, центрального героя произведения. Примечательно, что повесть Толстого задумана летом 1881 года, т.е. вскоре после того, как был напечатан роман «Господа Головлевы». Это дает нам основание предполагать, что Толстой заметил в общественном романе тот самый философский мотив, о котором идет речь в нашем исследовании, и выстроил на этой основе отдельное произведение, отражающее кроме того и внутренний мир самого Толстого.

Поскольку наша задача - вывести из-под сомнения надклассовость, общечеловеческий подтекст образа Иудушки, постольку мы зададимся вопросом: чем обусловлено спорное отношение к Иудушке, склонявшееся чаще всего к рассмотрению этого образа как исключительно объекта беспощадной сатиры? Спорным мы называем отношение к этому герою потому, что некоторые из современников Щедрина сумели разглядеть в этом образе нечто, выходящее за рамки злободневности, еще в то время, когда роман отвечал событиям своей эпохи и выглядел как непосредственная реакция на самые острые общественные проблемы.

«Образ Иудушки - хищника, пустослова и лицемера - порождал разнообразные толки у всех критиков, современных Салтыкову, и критиков последующего времени. Многие восхищались Иудушкой как абсолютно надклассовым образом, систематизирующим все человеческие пороки. (…) Гончаров отмечал центральное место Иудушки, выделяющего своей объективностью весь роман «из массы других - чисто субъективных и посвященных быстротекущей злобе дня произведений» Щедрина. (…) Восхищался художественной убедительностью салтыковских образов, глубиной раскрытия в них общечеловеческих пороков и Тургенев. Правда, некоторые современники щедрина, как например Скабичевский, отмечали глубокое злободневное значение образа Иудушки, но значение это видели только в борьбе против «праздного существования». Таким образом, Иудушка не рассматривался критиками как порождение паразитических, эксплуататорских основ крепостнической России».

Далее исследователь отмечает, что «со стороны психологической Иудушка одновременно и синтез всех пороков головлевского крепостнического семейства, и синтез пороков нарождающейся буржуазии, и синтез человеческих пороков в любом классовом обществе (курсив мой. - В.Г.). (…) Лицемерие Тартюфа воспринимается нами как символ лжи вообще, а лицемерие и пустословие Иудушки ощущаются как страшные человеческие пороки, мертвящие все живое, способные заразить каждого человека».

Исходя из вышесказанного, можно предположить, что образ Иудушки имеет общечеловеческое значение и непреходящую актуальность. Возможны встречные вопросы: где основание для такой точки зрения? Почему автор данной работы усматривает опасность Иудушкиной судьбы для всех людей вообще, в том числе и для своих современников? Разве мы живем сегодня в крепостническом обществе? Разве каждый отдельный человек так же низок, презрен и отвратителен, как Иудушка Головлев?

Наш ответ состоит в сопоставлении двух произведений, написанных приблизительно в одно и то же время, двух главных героев с одинаковой судьбой: Порфирия Владимировича Головлева и Ивана Ильича Головина.

Следует отметить смысловое совпадение фамилий героев.

О смысле заглавия романа «Господа Головлевы» В. Прозоров пишет: «В Толковом словаре В.И. Даля «господин» - это и форма вежливого обращения, это и человек, принадлежащий к привилегированному классу (в буржуазно-дворянском обществе), но прежде всего это владелец, помещик, владыка…хозяин положения. (…) Многие из Головлевых оказываются не настоящими господами. Заглавие романа воспринимается уже не буквально: это господа, которые постепенно, но необратимо, один за другим, перестают быть хозяевами положения в жизни, в быту, в семье.

Сегодня во многом уже утрачено и то семантическое окружение, в котором сто с лишним лет назад могла осмысляться сама фамилия Головлевых. Буквальной расшифровке она, естественно, не поддается. Но у В.И. Даля зафиксировано немало слов, огласовка и значение которых непроизвольно заставляют вспомнить Головлевых, их горестную судьбу в романе: головничать, головствовать - быть головою, управлять, начальствовать; головесить, головесничать - повесничать, слоняться; головничество - преступление и пеня за него; голеть - становиться голым,…беднеть, нищать; голодеть - оскудевать, нищать исподволь; головенька, головня - обгорелое…или обугленное полено, дымящийся кусок чего-либо… Наследственное семейное наименование щедринских героев, вынесенное в заглавие романа, обретает в таком контексте живую и сложную многозначность. (…) Такой словесный ряд…улавливает важные сюжетные и идейные коллизии щедринского произведения».

Особенно важна, на наш взгляд, сема «голова - начальник, хозяин положения». Фамилия Ивана Ильича, хоть и не вынесена в заглавие (*«Смерть господина Головина»), наполнена в повести Толстого тем же символическим смыслом: Иван Ильич - тот, кто беспечно воображал себя бессмертным, т.е. хозяином своей жизни; и трагедия героя в том, что его внезапно «достал силлогизм»: все люди смертны, и, если Кай человек, то, следовательно, Кай смертен. Иван Ильич, умирая, рассматривает жизнь и смерть с философских позиций. Он считает само устройство этой жизни несправедливым и даже издевательским, а жизнь - бессмыслицей, потому что со смертью все, чем ты жил, неизбежно обращается в прах. Над этим задумывался и сам Толстой в «Исповеди».

Иудушка же - воплощенная язва общества, тот, кто жил тем, что сосал чужую кровь, и умер, задохнувшись от собственного смрада. Философских вопросов о смысле жизни и неизбежности смерти Иудушка сам себе не задает. Но и он до определенного момента считает себя хозяином жизни, т.е. устраивает ее по своему желанию, за счет окружающих, воспринимая все вокруг как средство для этой цели.

Очень тесно объединяет этих двух героев и тот ложный кумир, которому они всю жизнь поклонялись: «подлинные человеческие ценности и связи превращены…в формальную необходимость, в ритуал, в чисто внешнее соблюдение приличий». Следствие также одинаково: в какой-то момент оба героя признаются самим себе, что вся их жизнь была «не то». Сравнительный анализ этих двух произведений - средство для выявления трагических философских мотивов в общественном романе Салтыкова-Щедрина.

В ходе сравнительного анализа подтвердится наша мысль: судьба крепостника Порфирия Головлева - не что иное как преувеличенное, «гиперболизированное» описание судьбы среднего человека Ивана Ильича; оба героя подчинили свою жизнь одной и той же цели - служению призракам быта, и обоих перед смертью постигла одна трагическая участь. На наш взгляд, о финале романа Салтыкова-Щедрина можно сказать то же самое, что было сказано о повести Толстого: «Отчуждение человека в его собственной среде, внезапно осознанное одиночество и чувство на пустяки издержанной жизни - все это были великие психологические открытия Толстого, указавшего первым на критическую ситуацию «перелома», когда происходит коренная «переоценка» ценностей».

2.2 Жизненная цель героев

Исходной точкой нашего сопоставления является повесть «Смерть Ивана Ильича». В этом произведении сконцентрирована одна из важнейших мыслей позднего Толстого, о которой уже упоминалось выше: мысль о пустоте существования обывателя, сделавшего стремление быть comme il faut целью всей жизни; и мысль о значении предсмертного прозрения для героя повести.

Смерть главного героя повести, в отличие от его жизни, наполнена смыслом. На это указывает название произведения, его композиция (повествование начинается «с конца», Иван Ильич в начале произведения показан уже мертвым), а также пристальное внимание автора к процессу предсмертной переоценки ценностей, происходящей в душе героя. Именно в этом процессе и заключается, на наш взгляд, содержание трагедии позднего прозрения, потому что за то время, пока герой неуклонно движется к смерти, он переживает состояние трагического переворота и мучительных духовных страданий, которые постоянно усиливаются. Чем яснее осознает герой бесплодность своих страданий, тем острее они становятся, и в момент наивысшей духовной муки герой перестает быть объектом сатиры и вызывает сочувствие не только читателя, но и автора, т.е. происходит трагическое возвышение образа главного героя.

Характер повести Э. Бабаев определяет как трагикомический, т.е. жизнь главного героя - «ужасный и глупый» фарс, о чем сам герой, пока живет, не догадывается, но тем внезапнее и страшнее оказывается это понимание на краю смерти. Автор каждого из двух произведений делает известный акцент именно на финал своего повествования, подчеркивая то значимое духовное изменение, которое произошло с героем.

Для сопоставления нами выявлено несколько оснований:

Цель жизни героев обоих произведений;

Условия наступления кризиса;

Процесс приближения к трагической развязке;

Последние дни и часы жизни - апофеоз трагического прозрения. Решающий фактор, благодаря которому герой выходит из тьмы на свет. Переход в финале от насмешки к сочувствию, от сатиры к трагедии.

Необходимо уточнить, что о финальном переходе от сатиры к трагедии в романе Щедрина можно говорить лишь по отношению к Иудушке. Поскольку судному дню Порфирия Головлева (и финалу произведения) предшествует череда подобных трагических прозрений, постольку можно утверждать, что сатира и трагедия переплетаются на протяжении всего романа.

. История жизни Ивана Ильича, «самая простая и обыкновенная и самая ужасная», рассказывается в ироническом духе, с интонацией всевидящего хладнокровного наблюдателя. Повесть была написана одновременно с «Исповедью», и Толстой не раз будет говорить о своем герое то же, что говорил о себе.

По мнению Ивана Ильича, жизнь должна идти по заданному образцу, приятно и прилично, а сам он должен всегда сохранять в обществе репутацию человека, добропорядочного во всех отношениях. Иван Ильич обладает всеми необходимыми для этого качествами, а главное, имеет четкое представление о главном правиле жизни в свете: общепринятое - это закон: «В Правоведении уже он был тем, чем он был впоследствии всю свою жизнь: человеком способным, весело-добродушно общительным, но строго исполняющим то, что он считал своим долгом; долгом же он своим считал все то, что считалось таковым наивысше поставленными людьми. Он (…), как муха к свету, тянулся к наивысше поставленным в свете людям, усваивал себе их приемы, их взгляды на жизнь и с ними устанавливал дружеские отношения. (…) Были в Правоведении совершены им поступки, которые прежде представлялись ему большими гадостями и внушали ему отвращение к самому себе (…); но впоследствии, увидав, что поступки эти были совершаемы и высоко стоящими людьми и не считались ими дурными, он не то что признал их хорошими, но совершенно забыл их и нисколько не огорчался воспоминаниями о них». Главный герой живет, словно плывет по течению, без раздумий поворачивая туда, куда требуется по традиционному порядку жизни, соблюдая, однако, при этом свое собственное удобство: «Иван Ильич женился по обоим соображениям: он делал приятное для себя, приобретая (! - В. Г.) такую жену, и вместе с тем делал то, что наивысше поставленные люди считали правильным. (…) Он требовал от семейной жизни только тех удобств домашнего обеда, хозяйки, постели, которые она могла дать ему, и, главное, того приличия внешних форм, которые определялись общественным мнением».

Вот главная цель жизни Ивана Ильича. Простой обыватель даже не найдет здесь повода для осуждения: чем плоха такая жизнь? Что за опасность таится в душе этого человека? Он не душегуб, не угнетатель; он никому, в том числе своим родным, не желает зла, любит свою работу, честен, аккуратен... Это настоящий образец, эталон эвримена, эталон комильфо.

Но возникает вопрос: стоит ли такого эталона придерживаться, и если нет, то почему? Очевидно, Толстой задал себе подобный вопрос в «Исповеди».

В предыдущей главе мы уже отвечали на этот вопрос, но только отчасти. Мы упомянули лишь о том, что бездумное повиновение общественному мнению как закону влечет за собой омертвение души. Теперь же добавим: следуя такому идеалу, человек становится мелочен и эгоистичен, начинает заботиться лишь о соблюдении собственного удобства. Печальны и страшным последствием такой жизни становится разобщение с окружающими людьми, и прежде всего - с родными.

Это разобщение подобно коварной болезни, опасной именно своей затаенностью, из-за которой эта болезнь застигает человека врасплох, чаще всего не оставляя шансов выжить. Другая опасность этой болезни (уже не личного, а общественного характера) - в ее широкой распространенности, которая приобретает порой масштабы настоящей эпидемии. Мы привыкли, что в литературе с болезнью сравниваются отрицательные явления классового порядка, такие, как, например, «язва крепостничества». Но явление «небратского уклада жизни» гораздо шире, оно тем и страшно, что не вписывается ни в какие классовые рамки. Оно распространяется на подавляющее большинство представителей человечества, которых можно объединить общим названием: слепые комильфо.

Болезнью разобщения страдал не только Иван Ильич Головин, но все те, кто его окружали. Но в повести Толстого центральный персонаж является своеобразным генератором, действие которого распространяется на его окружение, в данном случае - на семью. Аналогична, на наш взгляд, ситуация в романе «Господа Головлевы».

Следует отметить, что оба произведения, по нашему мнению, находятся между собой в отношениях пропорции, причем не только в количественных (на уровне сюжета, фабулы), но и в качественных (на уровне образов, идеи): 1) ситуация, аналогичная ситуации повести «Смерть Ивана Ильича», неоднократно разворачивается на протяжении романа (пропорция 1:5); 2) история жизни и смерти Иудушки является историей Ивана Ильича в гиперболизированном, развернутом виде, и наоборот: история последнего - это сжатая, сконцентрированная история первого.

Исходя из этого предположения, мы проводим между двумя героями разных произведений четкую параллель: образ крепостника, помещика Иудушки - это гротескный образ среднего человека Ивана Ильича. Теперь становится понятным, почему мы говорили об одинаковой цели жизни обоих героев: Иудушка тоже хочет быть как все, тоже хочет быть комильфо (иначе говоря, «благонамеренным») в своем обществе. И эта цель, такая, казалось бы, безобидная и недостойная осуждения (Иван Ильич даже вызывает симпатию у читателей), превращается у Порфирия Головлева в смертоубийство, в отравление окружающих его людей, прежде всего - родственников.

Обратимся к конкретным примерам, которые проиллюстрируют наше предположение о перерастании «комильфотности» Ивана Ильича в омерзительность Иудушки.

). Иван Ильич: стремление к благоустройству дома («Иван Ильич сам взялся за устройство, выбирал обои, подкупал мебель, особенно из старья, которому он придавал особенно комильфотный стиль, и все росло, росло и приходило к тому идеалу, который он составил себе (…). Он так был занят этим, что сам часто возился, переставлял даже мебель и сам перевешивал гардины»).

Иудушка: необузданное стяжательство и скопидомство (Иудушка способен, точно паук, опутать своей паутиной и всю кровь до капли; нажива Иудушки вырастает на «умертвиях». «Порфирий Владимирыч навострил уши; на губах его показалась слюна. «А имениями кто же распоряжаться будет? - возразил он осторожно, словно закидывая удочку. (…) Арина Петровна вдруг словно споткнулась и подняла голову. В глаза ее бросилось осклабляющееся, слюнявое лицо Иудушки, все словно маслом подернутое, все проникнутое каким-то плотоядным внутренним сиянием»; «В последнее время все спрашивал: а как вы, детки, думаете, велик у брата Павла капитал? (…) Отец наверно рассчитывает. (…) Он, бабушка, уже [т.е. до смерти брата] все распределил. Лесок увидал: вот, говорит, кабы на хозяина - ах, хорош был бы лесок! Потом на покосец посмотрел: ай да покосец!»; Старушка крепонька! - мечталось ему иногда, - не проживет она всего - где прожить! (…) есть у старушки деньги, есть!»… «И, кстати (у него насчет покойников какой-то дьявольский нюх был), тут же начал распоряжаться. Расспросил насчет попа (…), справился, где стоит маменькин ящик с бумагами, заперт ли он, и, успокоившись насчет существенного, призвал кухарку…». Чтобы увеличить свое состояние, Иудушка не брезгует никакой мелочью и никакой подлостью. Забирая свое наследство, он уносит все до нитки: и запонки умершего брата, и иконы с киота матери, так что на их месте остаются дыры, словно на месте выколотых глаз.

). Иван Ильич: исключение в служебное время всяких «человеческих отношений»; строгое следование твердо установленным правилам.

(«…жизнь Ивана Ильича пошла так, как, по его вере, должна была протекать жизнь: легко и прилично. Вставал он в девять, пил кофе, читал газету, потом надевал вицмундир и ехал в суд. Там уже был обмят тот хомут, в котором он работал; он сразу попадал в него. (…) Во всем этом надо было уметь исключать то сырое, жизненное, что всегда нарушает правильность течения служебных дел: надо не допускать с людьми никаких отношений, помимо служебных, и повод к отношениям должен быть только служебный и сами отношения только служебные. (…) В пределах этих отношений Иван Ильич делает все, все решительно, что можно, и при этом соблюдает подобие человеческих дружелюбных отношений, то есть учтивость»).

Иудушка: абсолютная душевная пустота и отсутствие всякого сочувствия в отношениях с родными людьми; в любой ситуации - неотступное следование избитым афоризмам вместо живого участия.

(«Нет, ежели он и был лицемер, то лицемер чисто русского пошиба, то есть просто человек, лишенный всякого нравственного мерила и не знающий иной истины, кроме той, которая значится в азбучных прописях»; «…уже заранее в голове его зарождаются всевозможные пустословные поучения. Поучения эти имеют то достоинство, что они ко всякому случаю пригодны и даже не представляют собой последовательного сцепления мыслей. (…) Они накапливаются в голове в виде отрывочных афоризмов и появляются на свет божий по мере того как наползают на язык. Тем не менее, как только случится в жизни какой-нибудь казус, выходящий из ряда обыкновенных, так в голове поднимается такая суматоха от наплыва афоризмов, что даже сон не может умиротворить ее. (…) Иудушка уже ко всему готов заранее. Он знает, что ничто не застанет его врасплох и ничто не заставит его сделать какое-нибудь отступление от той сети пустых и прогнивших насквозь афоризмов, в которую он закутался с головы до ног. Для него не существует ни горя, ни радости, ни ненависти, ни любви. Весь мир, в его глазах, есть гроб, могущий служить лишь поводом для бесконечного пустословия. (…) Целых два года Володя [сын Порфирия Головлева] перемогался….и всегда встречал в ответ готовый афоризм, который представлял собой камень, поданный голодному человеку. (…) Сознавал ли Иудушка, что это камень, а не хлеб, или не сознавал - это вопрос спорный; но, во всяком случае, у него ничего другого не было, и он подавал свой камень, как единственное, что он мог дать. (…) Когда, по временам, даже и в нем поднимался какой-то тусклый голос, который бормотал, что все-таки разрешение семейного спора самоубийством - вещь по малой мере подозрительная, тогда он выводил на сцену целую свиту готовых афоризмов, вроде «бог непокорных детей наказывает»…и успокаивался»).

Итак, можно ясно увидеть, что безобидное подчас таит в себе страшное. Жизнь помещика и чиновника была подчинена одной и той же цели - быть как все, по примеру своих родителей и общества. Толстой в своей повести говорит о пошлости, бездуховности и бессмысленности такого существования, а Щедрин прямо называет все основы, на которых держится подобное общество, прогнившими насквозь. Заметим, что герои обоих произведений больше всего ценят в жизни статичность, предсказуемость, возможность все вписать в схему. Иначе говоря, они с удовольствием вольют новое вино в старые мехи.

Обновление на уровне общественной жизни могло произойти только посредством жестокой ломки старых обычаев, путем революции. Для отдельного же человека, который к тому же давно похоронил свое сердце в трясине отживших традиций, выход только один: смерть.

2.3 Условия наступления кризиса: душевное потрясение и одиночество (подспудное и реальное)

Неотвратимое приближение скорой смерти - первый толчок к прозрению у слепых комильфо. Вынужденные подводить итоги жизни, они убеждаются, что подытоживать нечего. Следует оговориться, что в данном случае речь идет о «безнадежных больных», которых лишь смерть может заставить оглянуться назад. Возможны и варианты того, что мы называем внезапным трагическим прозрением, но при этом важно, на каком этапе жизни оно произойдет. Случается так, что прозрение бывает не поздним, а своевременным, и тогда к его трагичности не примешивается безнадежность, и герой получает возможность начать новую жизнь. Подобную ситуацию мы наблюдаем в «Исповеди» Толстого, а также в его рассказе «После бала». В каждой из подобных ситуаций, независимо от их исхода, главным условием прозрения является сильное душевное потрясение. Результатом является неизбежное смятение в душе человека, пробуждение новых чувств, обретение им новой цели жизни.

В ситуации, нами рассматриваемой, герои уже не смогут начать новую жизнь, потому что одновременно с прозрением обрывается их земное существование. Ситуацию такого рода мы считаем самой трагической.

Итак, нас интересует условие наступления перелома в сознании слепого комильфо. Условие это, на наш взгляд, вызвано следствием того образа жизни, которую вел герой до того, как ход ее нарушился, например, болезнью (в случае с Иваном Ильичом). Мы имеем в виду то самое роковое разобщение, о котором говорили выше. Нарушение привычного образа жизни - это тот самый момент, когда скрытая болезнь, именуемая разобщением, вспыхивает в полную силу. Человек с ужасом понимает, что решительно ни в ком не может найти поддержки и что он остается один на один со своей неумолимо приближающейся смертью. Бесконечное одиночество героя в момент горького пробуждения - вот что мы считаем и главным условием, и одним из существенных признаков трагедии позднего прозрения.

Одиночество это, собственно говоря, всегда присутствовало, но оно не было заметно, пока герой жил «нормальной» жизнью. Оно - неожиданность только для самого героя; автор же и читатель знают об этом с самого начала. В повести Толстого мы замечаем, что даже в то время, когда «все очень хорошо», главный герой и его сослуживцы, жена, и дети (кроме младшего, Васи) не питают друг к другу никаких теплых чувств, а тем более - дружбы, любви и взаимопонимания. На похоронах Ивана Ильича никто (кроме Васи и мужика Герасима) не проявляет даже простой жалости к усопшему. Факт его смерти волнует этих людей только с чисто эгоистической стороны: «Каково, умер; а я вот нет», - подумал или почувствовал каждый». Автор по-разному подчеркивает пошлость, холодность и бессердечие этих людей, говоря, в частности, об их стремлении соблюсти одну только внешнюю сторону дела, чтобы все было по форме, «приятно и прилично». Смерть Ивана Ильича для слепых комильфо - всего лишь досадный инцидент, нарушение установленного порядка жизни. («Близкие же знакомые, так называемые (!) друзья Ивана Ильича, при этом подумали невольно и о том, что теперь им надобно исполнить очень скучные обязанности приличия и поехать на панихиду и к вдове с визитом соболезнования»; «Петр Иванович знал, что как там надо было креститься, так здесь надо было пожать руку, вздохнуть и сказать: «Поверьте!» И он так и сделал. И, сделав это, почувствовал, что результат получился желаемый: что он тронут и она тронута»; «…он, Шварц, стоит выше этого и не поддается удручающим впечатлениям. Один вид его говорил: инцидент панихиды Ивана Ильича никак не может служить достаточным поводом для признания порядка заседания нарушенным, то есть ничто не может помешать нынче же вечером щелконуть, распечатывая ее, колодой карт, в то время как лакей будет расставлять четыре необожженные свечи; вообще нет основания предполагать, чтобы инцидент этот мог помешать нам провести приятно и сегодняшний вечер»). Говорит Толстой также о лицемерии и притворстве этих людей, особенно вдовы, Прасковьи Федоровны, показывая их фальшивую скорбь и истинную меркантильность: «Она [Прасковья Федоровна] перестала плакать и, с видом жертвы взглянув на Петра Петровича, сказала по-французски, что ей очень тяжело. (…) Петр Иванович, закуривая, слышал, что она очень обстоятельно расспросила о разных ценах земли и определила ту, которую следовало взять. Кроме того, окончив о месте, она распорядилась и о певчих. (…) Она опять достала платок, как бы собираясь плакать, и вдруг, как бы пересиливая себя, встряхнулась и стала говорить спокойно: «Однако у меня дело есть к вам».

Такое поведение этих людей свидетельствует о том, что им, в сущности, нет никакого дела до своего ближнего - как умершего, так и живого, и так же равнодушны они и по отношению друг к другу. Эта искусственность, это «тупосердие» делают их совершенно беззащитными перед лицом грядущей смерти, о которой они старательно не думают. Недаром Петру Ивановичу становится так тревожно и неприятно, когда он смотрит на мертвеца в гробу, и Петр Иванович поспешно отгоняет от себя жуткую мысль о том, что это в любую минуту может случиться и с ним. «…Петр Иванович успокоился и с интересом стал расспрашивать подробности о кончине Ивана Ильича, как будто смерть была такое приключение, которое свойственно только Ивану Ильичу, но совсем не свойственно ему».

Эти люди оторваны друг от друга, даже будучи вместе. Таким был и Иван Ильич, образцовый комильфо. И свое страшное одиночество он почувствовал, как только роковая болезнь отгородила его от всего мира, которым он жил прежде. Разобщение выступило наружу, и теперь Иван Ильич раздражает всех своим болезненным состоянием, нарушая царившую до тех пор «комильфотную» гармонию. Судя по всему, Иван Ильич начинает чувствовать себя обреченным именно с того самого момента, когда замечает со стороны окружающих невольное отношение к себе как к лишнему, которое выражалось то в раздражении, то в лицемерии. «Нельзя было себя обманывать: что-то страшное, новое и такое значительное, чего значительнее никогда в жизни не было с Иваном Ильичом, совершалось в нем. И он один знал про это, все же окружающие не понимали или не хотели понимать и думали, что все на свете идет по-прежнему. Это-то более всего мучило Ивана Ильича. Домашние - главное жена и дочь, которые были в самом разгаре выездов, - он видел, ничего не понимали, досадовали на то, что он такой невеселый и требовательный, как будто он был виноват в этом. Хотя они и старались скрывать это, он видел, что он им помеха (…). В суде Иван Ильич замечал (…) то же странное к себе отношение: то ему казалось, что к нему приглядываются, как к человеку, имеющему скоро опростать место; то вдруг его приятели начинали дружески подшучивать над его мнительностью, как будто то, что-то ужасное и страшное, неслыханное, что завелось в нем и не переставая сосет его и неудержимо влечет куда-то, есть самый приятный предмет для шутки. (…) И жить так на краю погибели надо было одному, без одного человека, который бы понял и пожалел его».

Трагедия одиночества Ивана Ильича заключается в том, что все окружающие лгут ему, продолжая вести свою прежнюю приятную жизнь и сознательно стараясь не замечать его умирания: «…он видел, что никто не пожалеет его, потому что никто не хочет даже понимать его положения». Был только один человек - буфетный мужик Герасим, который понимал и по-человечески жалел обреченного на смерть. «Один Герасим не лгал, по всему видно было, что он один понимал, в чем дело, и не считал нужным скрывать этого, и просто жалел исчахшего, слабого барина. Он даже раз прямо сказал, когда Иван Ильич отсылал его: Все умирать будем. Отчего же не потрудиться? - сказал он, выражая этим то, что он не тяготится своим трудом именно потому, что несет его для умирающего человека и надеется, что и для него кто-нибудь в его время понесет тот же труд.(…) Ивану Ильичу в иные минуты (…)хотелось, чтоб его приласкали, поцеловали, поплакали бы над ним, как ласкают и утешают детей. Он знал, что он важный член, что у него седеющая борода и что поэтому это невозможно; но ему все-таки хотелось этого. И в отношениях с Герасимом было что-то близкое к этому, и поэтому отношения с Герасимом утешали его». Также все понимал младший сын Ивана Ильича, гимназист Вася («Сын всегда жалок был ему. И страшен был испуганный и соболезнующий взгляд. Кроме Герасима, Ивану Ильичу казалось, что один Вася понимал и жалел»).

Предсмертное одиночество для слепых комильфо - это также и расплата за жизнь, прожитую впустую. Возмездие приходит как неизбежный финал бессмысленной жизни. Чувствуя это, «виновные» избегают одиночества, тянутся к людям; а когда приходит время расплаты, то одиночество становится для них нестерпимой мукой.

Порфирий Владимирыч Головлев, в котором отрицательная сторона «комильфотной» натуры достигает предела, обречен на одиночество не только в переносном, но и в буквальном смысле. Его одиночество - абсолютное. Это воплощение пустоты, которая поглощает семейство Головлевых. Автор изображает эту пустоту двумя способами. Во-первых, Иудушка в буквальном смысле всё сильнее отдаляется от людей, проявления активной жизни ему неприятны; все, включая прислугу, избегают общения с ним; родственники, будто зараженные от «кровопивца» какой-то повальной болезнью, умирают один за другим. Во-вторых, одиночество Порфирия Владимирыча показано с помощью сюжетной градации: все Головлевы испытывают перед смертью то же самое чувство абсолютного, ужасающего одиночества, и оценка ими собственной жизни случается именно в такие минуты. Одиночество точно подстерегает слепых пустожителей, и ловит их в тот момент, когда они становятся особенно слабы и беззащитны - на краю могилы.

Степан Владимирыч (Степка-балбес). Промотав все деньги и лишившись пристанища, он отправляется в свой последний приют - в Головлево. На протяжении всего пути он бодрился, но, оставшись в одиночестве на дороге, ведущей к Головлеву, пережил острое понимание конца своего жизненного пути, и итоги пустой жизни предстали перед ним во всей ужасной наготе, и, сознавая, что теперь ничего, кроме смерти, не ждет его впереди, Степан Владимирыч ощущает безысходную тоску, усугубляемую одиночеством. «Степан Владимирыч ничего не замечает: все легкомыслие вдруг соскочило с него, и он идет, словно на страшный суд. (…) В воображении его мелькает бесконечный ряд безрассветных дней, утопающих в какой-то зияющей серой пропасти, - и он невольно закрывает глаза. Отныне он будет один на один со злою старухою, и даже не злою, а только оцепеневшею в апатии властности. Эта старуха заест его, заест не мучительством, а забвением. Не с кем молвить слова, некуда бежать - везде она, властная, цепенящая, презирающая. Мысль об этом неотвратимом будущем до такой степени всего его наполнила тоской, что он остановился около дерева и несколько времени бился об него головой. Вся его жизнь, исполненная кривлянья, бездельничества, буффонства, вдруг словно осветилась перед его умственным оком. Он идет теперь в Головлево, он знает, что ожидает там его, и все-таки идет и не может не идти. Нет у него другой дороги. (…) И вот теперь ему предстояла расплата за тот угар, в котором бесследно потонуло его прошлое. Расплата горькая, выражавшаяся в одном ужасном слове: заест! (…) Лицо Степана Владимирыча побледнело, руки затряслись: он снял картуз и перекрестился. Вспомнилась ему евангельская притча о блудном сыне, возвращающемся домой, но он тотчас же понял, что в применении к нему подобные воспоминания составляют только одно обольщение. Наконец он…очутился на головлевской земле, на той постылой земле, которая родила его постылым, вскормила постылым, выпустила постылым на все четыре стороны и теперь, постылого же, вновь принимает в свое лоно».

Павел Владимирыч (Пашка-тихоня) умирает от чахотки, усиленной хроническим запоем. Он лежит один на антресолях, зная, что уже явился к нему в дом Иудушка, почуявший, «что мертвечиной пахнет». Павел всегда боялся и ненавидел Иудушку, и теперь он понимает, что полностью бессилен перед Порфишкой-кровопивцем, что он в его власти и что сейчас наступит неизбежная развязка. «Что-то неизвестное, страшное обступило его со всех сторон. (…) Одиночество, беспомощность, мертвая тишина - и посреди этого тени, целый рой теней. Ему казалось, что эти тени идут, идут, идут… В неописанном ужасе, раскрыв глаза и рот, он глядел в таинственный угол и не кричал, а стонал. Стонал глухо, порывисто, точно лаял. Он не слыхал ни скрипа лестницы, ни осторожного шарканья шагов в первой комнате - как вдруг у его постели выросла ненавистная фигура Иудушки. (…) Глаза Иудушки смотрели светло, по-родственному, но больной очень хорошо видел, что в этих глазах скрывается «петля», которая вот-вот сейчас выскочит и захлестнет ему горло». В порыве бессильной ненависти Павел выкрикивает: «Кровопивец! Иуда! Предатель! Мать по миру пустил!» От этой правды, брошенной в лицо, Иудушка даже на минуту бледнеет. Павел, «человек без поступков», не решился бы сказать брату этих слов в другое время. Он произносит их только в момент страшного предсмертного откровения.

Петенька, сын Порфирия Головлева, был с отцом в таких отношениях, которые «нельзя было даже назвать натянутыми: совсем как бы ничего не существовало». Сын попал в затруднительное положение: он проиграл три тысячи рублей из казенных денег, и теперь ему грозит ссылка в Сибирь. В смутной надежде Петенька едет к отцу просить помощи, хотя знает, что рассчитывать на нее не приходится. Вместо поддержки и понимания Петенька получает лишь нравоучения, «камень вместо хлеба». Между отцом и сыном из-за отсутствия малейших теплых чувств вырастает пустота, и в результате этого катастрофического отчуждения отец становится убийцей собственных сыновей. Во время последнего разговора Петенька, утратив уже всякую надежду и ощущая «что-то вроде предсмертной тоски», приходит в исступление, и повторяется то же, что в сцене с Павлом: обреченный на смерть бросает в лицо Иудушке последнее жуткое слово «убийца». Именно в это время для Арины Петровны, матери Иудушки, наступает минута, когда «пред умственным ее оком предстали во всей полноте и наготе итоги ее собственной жизни», - жизни, направленной на достижение благополучия путем стяжательства; жизни, которая служила когда-то примером для Иудушки.

Арина Петровна переживает не менее тяжелое прозрение, чем ее сын Порфирий, центральный герой романа. Сущность открывшегося Арине Петровне ужасающего факта оказывается в том, что «не осталось и следа тех искусственных связей, благодаря которым головлевская семья представлялась чем-то вроде неприступной крепости. Семейная твердыня, воздвигнутая неутомимыми руками Арины Петровны, рухнула (…)». Арина Петровна острее прочих Головлевых чувствует призрачность своего существования (страх перед отменой крепостного права) и непрочность, практическое отсутствие родственных связей между собой и своими детьми. «И для кого я припасала! Ночей недосыпала, куска недоедала…для кого?» - вырывается у нее не единожды. Постепенно Арина Петровна убеждается, что все, на что была направлена ее жизнь, пошло прахом. Кульминацию своего прозрения Арина Петровна переживает в доме умирающего Павла, во время одинокого стояния перед образами.

«Она не вспоминала ни об Иудушке, ни об умирающем сыне - оба они словно перестали существовать для нее. Ни об ком она не думала, ни на кого не негодовала, никого не обвиняла; она даже забыла, есть ли у нее капитал и достаточен ли он, чтоб обеспечить ее старость. Тоска, смертная тоска охватила все ее существо. (…) Ко всему, что теперь предстояло, она была уж приготовлена, все она ожидала и предвидела, но ей никогда как-то не представлялось с такою ясностью, что этому ожиданному и предвиденному должен наступить конец. И вот теперь этот конец наступил, конец, полный тоски и безнадежного одиночества. Всю-то жизнь она что-то устраивала, над чем-то убивалась, а оказывается, что убивалась над призраком. Всю жизнь слово «семья» не сходило у нее с языка; во имя семьи она одних казнила, других награждала; во имя семьи она подвергала себя лишениям, истязала себя, изуродовала всю свою жизнь - и вдруг выходит, что семьи-то именно у нее и нет! (…) Она сидела, опершись головой на руку и обратив обмоченное слезами лицо навстречу поднимающемуся солнцу, как будто говорила ему: видь!! (…) И в то же время на душе у ней так и горело:

Нет никого! Нет никого! Нет! Нет! Нет!»

Этот эпизод - только начало того пятилетнего с лишком срока, который оставался Арине Петровне до смерти и в течение которого одиночество и пустота должны были медленно и неуклонно поглощать ее. Психологическую сторону трагедии Арины Петровны автор изображает не менее детально, чем психологию трагедии Порфирия Головлева. На наш взгляд, эти два образа тесно связаны на уровне сюжета как две опорные точки сюжетной схемы романа. Их история ярко иллюстрирует опасность появления и развития между родными людьми смертельных «искусственных» отношений, которые наследуются из поколения в поколение и порождают бесконечное множество благонамеренных слепцов, обреченных на ужасное пустое существование. Тесная близость этих двух образов позволяет нам также выявить существенные признаки трагического процесса, предваряющего духовный перелом.

Итак, трагедия Порфирия Головлева начинается с одиночества. Одиночество подспудное, незаметное для героя (то, что было результатом искусственных семейных отношений), неуклонно перерастает в одиночество реальное, когда рядом с Иудушкой действительно почти никого не остается.

В данном случае параллель между Иудушкой и Иваном Ильичом заключается в прижизненном омертвении. У Ивана Ильича оно проявляется во время физической болезни, которая вызывает сильную перемену и в облике, и в характере героя. Видя и чувствуя его обреченность, окружающие начинают его сторониться «вроде того, как обходятся с человеком, который, войдя в гостиную, распространяет от себя дурной запах», им жутко смотреть в его глаза, в которых «нет света». Это - инстинктивный страх живого перед мертвым, и Толстой в своей повести показывает пошлость и низость тех, кто не может понять положения умирающего, кто не имеет мужества взглянуть в глаза неизбежности, считая себя бессмертными, и бескорыстное благородство тех, кто превозмогает этот страх в своем чутком и отзывчивом сердце.

Иудушкино омертвение вызвано болезнью моральной, так называемым «пустоутробием». В данном случае нежелание людей общаться с Порфирием Головлевым вызвано глубокой порочностью последнего. Иудушкина двуличность, низменная жадность, крючкотворство и «пустословие», доходящее до тиранства словами, пугают и отталкивают всех, не исключая матери, которая особенно остро чувствует опасность, исходящую от этого благонамеренного, почтительного сына. Дети Порфирия предпочитают пореже показываться отцу на глаза («С ним только заговори, он потом и не отвяжется»), племянница, на вопрос дяди «Приедешь ли?» отвечает: «Нет, дядя, не приеду! Страшно с вами!» Присутствие Иудушки невыносимо даже для слуг. Погорелковский конюх Федулыч говорит: «А мы было давеча бунтовать собирались. Коли ежели, думаем, нас к головлевскому барину под начало отдадут, так все в отставку проситься будем». - «Что так? - [спрашивает Аннинька.] - Неужто дядя так страшен?» - «Не очень страшен, а тиранит, слов не жалеет. Словами-то он сгноить человека может».

Иудушка как будто и сам стремится к одиночеству, стараясь огородить от влияния жизни свое призрачное существование. Автор представил своего героя как определенный тип - шкурнический: «Вообще это был человек, который пуще всего сторонился от всяких тревог, который по уши погряз в тину мелочей самого паскудного самосохранения и которого существование, вследствие этого, нигде и ни в чем не оставило после себя следов. Таких людей довольно на свете, и все они живут особняком, не умея и не желая к чему-нибудь приютиться, не зная, что ожидает их в следующую минуту, и лопаясь наконец, как лопаются дождевые пузыри. Нет у них дружеских связей, потому что для дружества необходимо существование общих интересов; нет и деловых связей, потому что даже в мертвом деле бюрократизма они выказывают какую-то совершенно уж нестерпимую мертвенность. Тридцать лет сряду Порфирий Владимирыч толкался и мелькал в департаменте; потом в одно прекрасное утро исчез - и никто не заметил этого». Пока жизнь Иудушки идет своим чередом, он не замечает растущей вокруг него пустоты и даже доволен, когда ничто не мешает ему заниматься «пустяками». Автор неоднократно подчеркивает, что пропасть, к которой неуклонно движется Иудушка, виднеется перед ним все отчетливее, причем это знает сам автор, понимает читатель, чувствуют окружающие Иудушку люди, и только один главный герой не замечает своей обреченности: «Всякая связь с внешним миром была окончательно порвана. Он не получал ни книг, ни газет, ни даже писем. (…) Густая атмосфера невежественности, предрассудков и кропотливого переливания из пустого в порожнее царила кругом него, и он не ощущал ни малейшего поползновения освободиться от нее.(…) Он не понимал, что открывавшаяся перед его глазами могила уносила последнюю связь его с живым миром, последнее живое существо, с которым он мог делить прах, наполнявший его.(…) С обычной суетливостью окунулся он в бездну мелочей, сопровождавших похоронный обряд.(…) Иудушка очутился один, но сгоряча все-таки еще не понял, что с этой новой утратой он уже окончательно пущен в пространство, лицом к лицу с одним своим пустословием. Это случилось вскоре после смерти Арины Петровны, когда он был весь поглощен в счеты и выкладки.(…) Среди этой сутолоки ему даже не представлялся вопрос, для чего он все это делает и кто воспользуется плодами его суеты?(…) И все в доме стихло. Прислуга, и прежде предпочитавшая ютиться в людских, почти совсем обросила дом, а являясь в господские комнаты, ходила на цыпочках и говорила шепотом. Чувствовалось что-то выморочное и в этом доме, и в этом человеке, что-то такое, что наводит невольный и суеверный страх. Сумеркам, которые и без того окутывали Иудушку, предстояло сгущаться с каждым днем все больше и больше». Автор показывает, что Иудушка не до конца сознает свое безотчетное стремление к людскому обществу. Собеседники нужны были Иудушке, чтобы «делить с ними прах, наполнявший его». Лишившись общества, герой начинает страдать от себя самого (что является первой предпосылкой к самоанализу).

С одиночества начинается неуклонное движение Порфирия Головлева к трагическому концу («Агония Иудушки началась с того, что ресурс празднословия, которым он до сих пор так охотно злоупотреблял, стал видимо сокращаться. Все вокруг него опустело: одни перемерли, другие - ушли»). В первый раз Иудушка ощущает свое одиночество, когда придвинулась вплотную «беда неминучая» - рождение незаконного ребенка от экономки Евпраксеюшки. Арина Петровна, которая «устроила бы все как следует», неожиданно умерла, и теперь Порфирий испытывает сильнейший дискомфорт от столкновения с жизненной проблемой, которую предстоит решать самому. Но главное даже не в этом, а в смутном понимании Иудушкой того, что ход жизни от его воли не зависит. Вопреки всем планам, прерывается человеческая жизнь и намеченные события развиваются не так, как хотелось бы Иудушке. «В первый раз в жизни Иудушка серьезно и искренно возроптал на свое одиночество, в первый раз смутно понял, что окружающие люди - не просто пешки, годные только на то, чтобы морочить их.(…) …в голове мелькнул луч действительности и разом перевернул вверх дном все его расчеты». Заметим, что именно в это время Порфирий Головлев переживает первые угрызения совести, которые не оформились пока в ясную картину, а просто ощущаются им как душевная тяжесть. Это чувство Иудушка испытывает после упреков Евпраксеюшки: «Вот уж правду погорелковская барышня сказала, что страшно с вами. Страшно и есть. Ни удовольствия, ни радости, одни только каверзы… В тюрьме арестанты лучше живут. По крайности, если б у меня таперича ребенок был - все бы забаву какую ни на есть видела. А то на-тко! Был ребенок - и того отняли!

Порфирий Владимирыч сидел на месте и как-то мучительно мотал головой, точно его и в самом деле к стене прижали. По временам из груди его даже вырывались стоны.

Ах, тяжело! - наконец произнес он».

Одиночество обоих героев - Иудушки и Ивана Ильича - постепенно разрастается и в момент духовного потрясения достигает бесконечности: соединяются одиночество явное и подспудное. Находясь наедине с собою, герой сознает себя одиноким среди прочих людей. Одновременно приходят неизбежные для самоанализа воспоминания о прошлом, неизменно причиняющие боль, а вслед за ними - муки проснувшейся совести. В эту минуту оба героя задают себе один и тот же вопрос: зачем была прожита моя жизнь? И наталкиваются на неожиданное ужасное противоречие: их «комильфотная» порядочная жизнь обернулась не только пустотой, но даже мучением для окружающих.

Иван Ильич: «В последнее время того одиночества, в котором он находился, лежа лицом к спинке дивана, того одиночества среди многолюдного города и своих многочисленных знакомых и семьи, - одиночества, полнее которого не могло быть нигде: ни на дне моря, ни в земле, - в последнее время этого страшного одиночества Иван Ильич жил только воображением в прошедшем. Одна за другой ему представлялись картины его прошедшего. (…) Пуговица на спинке дивана и морщины сафьяна. Сафьян дорог, непрочен; ссора была из-за него. Но сафьян другой был, и другая ссора, когда мы разорвали портфель у отца и нас наказали, а мама принесла пирожки. И опять останавливалось на детстве, и опять Ивану Ильичу было больно, и он старался отогнать и думать о другом.(…) Как мучения все идут хуже и хуже, так и вся жизнь шла все хуже и хуже, - думал он. Одна точка светлая там, назади, в начале жизни, а потом все чернее и чернее и все быстрее и быстрее.(…) противиться нельзя, - говорил он себе. - Но хоть бы понять, зачем это? И того нельзя. Объяснить бы можно было, если бы сказать, что я жил не так, как надо. Но этого-то уже невозможно признать, - говорил он сам себе, вспоминая всю законность, правильность и приличие своей жизни». Этот период времени обозначен автором как две недели. По прошествии этого срока, почти непосредственно перед смертью, Иван Ильич понимает: «вся моя жизнь, сознательная жизнь была не то». Агония Ивана Ильича заканчивается мыслью о том, что его жизнь и умирание - лишнее бремя для окружающих, и все, что он может сделать, - скорее освободить их от неудобства. «Да, я мучаю их, - подумал он. - Им жалко, но им лучше будет, когда я умру».

Иудушка: «В конце концов постоянные припоминания старых умертвий должны были оказать свое действие. Прошлое до того выяснилось, что малейшее прикосновение к нему производило боль.(…) Иудушка в течение долгой пустоутробной жизни никогда даже в мыслях не допускал, что тут же, бок о бок с его существованием, происходит процесс умертвия. Он жил себе потихоньку да помаленьку, не торопясь да богу помолясь, и отнюдь не предполагал, что именно из этого-то и выходит более или менее тяжелое увечье. А, следовательно, тем меньше мог допустить, что он сам и есть виновник этих увечий. И вдруг ужасная правда осветила его совесть, но осветила поздно, без пользы, уже тогда, когда перед глазами стоял лишь бесповоротный и непоправимый факт. Вот он состарелся, одичал, одной ногой в могиле стоит, а нет на свете существа, которое приблизилось бы к нему, «пожалело» бы его. Зачем он один? Зачем он видит кругом не только равнодушие, но и ненависть?(…) К чему привела вся его жизнь? Зачем он лгал, пустословил, притеснял, скопидомствовал? Даже с материальной точки зрения, с точки зрения «наследства» - кто воспользуется результатами этой жизни? Кто?»

2.4 Процесс приближения к трагической развязке

Во время процесса приближения к трагическому прозрению мы наблюдаем аналогичное поведение обоих главных героев, независимо от причины перелома, происходящего в душе каждого из них.

В начале процесса, когда главный герой начинает понимать свою начинающуюся отстраненность от жизни, он пытается уйти от неизбежного. Первая общая черта, характерная для обоих героев в этом случае, - сознательное углубление в насущные заботы с целью спрятаться от смерти, приближение которой Иван Ильич Головин чувствует ясно и отчетливо, а Порфирий Владимирыч Головлев - подсознательно, безотчетно. Эти насущные заботы, хозяйственные мелочи, - обычное занятие для слепых комильфо, но, избегая тревоги прозрения, они ищут в нем уже не просто удовольствия, а спасения и жизненной опоры. Стадия самообмана проходит у кого-то более, у кого-то менее ровно; не замечать своей обреченности одному герою удается, а другому - нет.

Так, Иван Ильич, стараясь вытеснить мысль о смерти «другими, правильными, здоровыми мыслями», занимается службой, устроительством дома, но смерть упорно напоминает ему о себе. К тому же герой начинает понимать, что его прежняя жизнь имеет какое-то отношение к наступающей смерти, возможно, является даже ее причиной. «Он пытался возвратиться к прежним ходам мысли, которые заслоняли от него прежде мысль о смерти.(…) И что было уже всего - это то, что она отвлекала его к себе не затем, чтобы он делал что-нибудь, а только для того, чтобы он смотрел на нее, прямо ей в глаза, смотрел на нее и, ничего не делая, невыразимо мучился. И, спасаясь от этого состояния, Иван Ильич искал утешения, других ширм, и ширмы являлись и на короткое время как будто спасали его, но тотчас же опять не столько разрушались, сколько просвечивали, как будто она проникала через все, и ничто не могло заслонить ее. Бывало, в это последнее время, он войдет в гостиную, убранную им, - в ту гостиную, где он упал, (…) для устройства которой он пожертвовал жизнью, потому что он знал, что болезнь его началась с этого ушиба, - он входил и видел, что на лакированном столе был рубец, прорезанный чем-то. Он искал причину и находил ее в бронзовом украшении альбома, отогнутом на краю. (…) Потом ему приходила мысль весь этот etablissement с альбомами переместить в другой угол, к цветам. (…) все было хорошо, потому что он не помнил о ней, не видно было. Но вот жена сказала, когда он сам передвигал: «Позволь, люди сделают, ты опять себе сделаешь вред», и вдруг она мелькнула через ширмы, он увидал ее. (…) и она явственно глядит на него из-за цветов. К чему все?

И правда, что здесь, на этой гардине, как на штурме, потерял жизнь. Неужели? Как ужасно и как глупо! Это не может быть! Не может быть, но есть».

Уловка самообмана слабо удается Ивану Ильичу. Он мог не замечать своего положения лишь в самом начале болезни, надеясь на докторов и лекарства. Это было своеобразным занавесом, который очень скоро упал. Заметим, что «гардина» имеет большое значение в повести Толстого и употребляется в 2х значениях, о чем будет подробнее сказано ниже. На наш взгляд, слово «гардина» в повести Толстого имеет больше значений, и, в частности, одно из них - «шоры», то, что скрывало от героя истинное видение жизни и упало с приближением смерти.

«Шоры» на глазах Иудушки оказываются гораздо плотнее. Порфирий Головлев изображен как пакостник и пустодей от природы, который, покуда жив, не может не пакостить и не празднодействовать. Поэтому, ища полной свободы для проявления своих наклонностей, Иудушка уединяется в Головлеве, где «ничье суждение не беспокоило, ничей взгляд не тревожил, - следовательно, не было повода и самому себя контролировать». Будучи непригодным для настоящей жизни, Иудушка с удовольствием погружается в мир «делового бездельничества», сам для себя создавая «такую массу пустяков и мелочей, которую можно было не переставая переворачивать, без всякого опасения когда-нибудь исчерпать ее. С утра он садился за письменный стол и принимался за занятия; во-первых, усчитывал скотницу, ключницу, приказчика, сперва на один манер, потом на другой; во-вторых, завел очень сложную отчетность, денежную и материальную: каждую копейку, каждую вещь заносил в двадцати книгах, подводил итоги, то терял полкопейки, то целую копейку лишнюю находил. (…) Груды тщательно подшитых, но не обревизованных рапортичек постоянно валялись на его письменном столе (…)». Так живет Порфирий Головлев и в то время, когда все в его существовании, на первый взгляд, вполне благополучно. Почти до самого конца он не обращается к своим занятиям как к сознательному бегству от действительности (что тоже в конце концов происходит). Однако, как уже упоминалось, обреченность Иудушки незримо присутствует в романе, и по такому поведению героя читатель судит о его приближении к печальному концу. Кроме того, такое поведение свойственно Иудушке как живому мертвецу, о чем также упоминалось.

В отличие от деятельности Ивана Ильича, деятельность Иудушки не только пуста, но даже вредна во всех отношениях: и как общественный порок (здесь уместна аналогия с Плюшкиным), и как отжившая схема человеческого поведения (стяжательство, скопидомство), и как бездуховное, утрированно обывательское, опошляющее человека существование. Примером последнего и является деятельность Ивана Ильича.

Вторая общая черта обоих героев - острая неприязнь к окружающим как следствие разобщенности и искусственных отношений. Такое чувство очень ясно наблюдается на примере Ивана Ильича: «Особенно Шварц своей игривостью, жизненностью и комильфотностью, напоминавшими Ивану Ильичу его самого за десять лет назад, раздражал его. (…) Им все равно, а они также умрут. Дурачье. Мне раньше, а им после; и им то же будет. А они радуются. Скоты! Злоба душила его». Напомним, что главная причина злобы Ивана Ильича - убийственное безразличие и ложь близких ему людей, а не просто невольная обида умирающего на живых за то, что их жизнь продолжается. Доказательство тому - отношения с Герасимом, который «один не лгал»: «Здоровье, сила, бодрость жизни во всех других людях оскорбляла Ивана Ильича; только сила и бодрость жизни Герасима не огорчала, а успокаивала Ивана Ильича».

Эта неприязнь к окружающим тесно связана с одиночеством героя, потому что является отчасти причиной этого одиночества, в которое герой еще сильнее углубляется, приближаясь к концу. Такая ситуация выглядит на первый взгляд парадоксально (т.к. мы помним о боязни одиночества у обоих героев), но объяснение может заключаться в том, что, испытывая острую неприязнь к окружающим, оба героя еще активнее бегут от мира, который сам их отталкивает. Примером тому служит Иудушка, который, испытав первое потрясение в виде внезапно нарушившегося порядка жизни, предпочел полностью уединиться в своем кабинете, чтобы оградиться от всех реальных событий. «Он ничего не требовал от жизни, кроме того, чтоб его не тревожили в его последнем убежище - в кабинете. Насколько он прежде был придирчив и надоедлив в отношениях к окружающим, настолько же теперь сделался боязлив и угрюмо-покорен. Казалось, всякое общение с действительной жизнью прекратилось для него. Ничего бы не слышать, никого бы не видеть - вот чего он желал». Герой создает для себя абсолютный вакуум, в котором надеется укрыться от внешнего мира. Находясь в этом вакууме, Иудушка чувствует себя в полной безопасности, потому что уходит в мир фантастический, воображаемый, и может беспрепятственно заниматься излюбленным делом - празднодействием. Кроме того, в придуманном мире герой может устраивать жизнь по своему желанию (если взглянуть шире - воображать себя бессмертным), совершенно игнорируя законы жизни настоящей. К этому и стремится Иудушка, и это стремление ясно изобличает в нем мертвеца, живого призрака. С этого времени любые отношения Порфирия Головлева с живыми людьми могут быть рассмотрены как чисто условные, вплоть до момента прозрения. «…в кабинете, один на один с самим собою, он чувствовал себя полным хозяином, имеющим возможность праздномыслить, сколько душе угодно. (…) Это был…запой праздномыслия. Запершись в кабинете и засевши за письменный стол, он с утра до вечера изнывал над фантастической работой: строил всевозможные несбыточные предположения, учитывал самого себя, разговаривал с воображаемыми собеседниками и создавал целые сцены, в которых первая случайно взбредшая на ум личность являлась действующим лицом. В этом омуте фантастических действий и образов главную роль играла какая-то болезненная жажда стяжания. Хотя Порфирий Владимирыч и всегда вообще был мелочен и наклонен к кляузе, но, благодаря его практической нелепости, никаких прямых выгод лично для него от этих наклонностей не получалось. (…) Теперь эти свойства всецело перенеслись на отвлеченную, фантастическую почву, где уже не имелось места ни для отпора, ни для оправданий (…) и где, следовательно, он мог свободно опутывать целый мир сетью кляуз, притеснений и обид. Он любил мысленно вымучить, разорить, обездолить, пососать кровь. (…) Мстил живым, мстил мертвым. (…) Существование его получило такую полноту и независимость, что ему ничего не оставалось желать. Весь мир был у его ног, разумеется, тот немудреный мир, который был доступен его скудному миросозерцанию. (…) Ничем не ограничиваемое воображение создает мнимую действительность, которая…претворяется в конкретную, почти осязаемую. Это - не вера, не убеждение, а именно умственное распутство, экстаз. (…) Порфирий Владимирыч был счастлив. Он плотно запирал окна и двери, чтоб не слышать, спускал шторы, чтоб не видеть. Все обычные жизненные отправления, которые прямо не соприкасались с миром его фантазии, он делал на скорую руку, почти с отвращением. (…) Утром он спешил встать как можно раньше, чтобы сейчас же приняться за работу. (…) Он свободно отдался своему одиночеству, так что даже не видал, как прошло лето».

Период сознательного самообмана в абсолютном одиночестве для Порфирия Головлева длится на протяжении приблизительно восьми месяцев. Затем отрезок времени, на протяжении которого герой пытается удержать себя в привычной ему обстановке, сменяется периодом душевных терзаний и жестокого самоанализа, который предваряет прозрение героя в предсмертный час.

2.5 Последние дни и часы жизни - апофеоз трагического прозрения. Роль «светлого человека» в прозрении героя

Трагическая кульминация для обоих героев наступает тогда, когда становится ясна причина нравственных страданий. До этого момента Иван Ильич и Иудушка ощущают лишь гнетущую тяжесть и не могут отдать себе отчета в том, откуда она взялась. Иван Ильич, мучаясь от страха смерти, не понимает, за что ему выпало это страдание, считая свою жизнь совершенной, то есть не заслуживающей расплаты: «Так что ж это? Зачем? Не может быть. Не может быть, чтоб так бессмысленна, гадка была жизнь? (…) Может быть, я жил не так, как должно? - приходило ему вдруг в голову. Но как же не так, когда я делал все как следует? - говорил он себе и тотчас же отгонял от себя это единственное разрешение всей загадки жизни и смерти как что-то совершенно невозможное. (…) Но хоть бы понять, зачем это? (…) Объяснить бы можно было, если бы сказать, что я жил не так, как надо. Но этого-то уже невозможно признать, - говорил он сам себе, вспоминая всю законность, правильность и приличие своей жизни». Что же касается Иудушки, то он и вовсе старается не думать о причине своих страданий и прячется от них в призрачном, созданном самим для себя мире.

Когда герой начинает понимать, отчего он страдает, тогда и наступает начало прозрения. Поскольку прозрение героя представляет собой переворот всей его жизни, то можно говорить о трагическом контрасте как основе схемы прозрения. Контраст начинается внезапно, как только герой подходит к критической черте на своем пути. Переступив эту черту (границы которой не всегда ясно очерчены), герой перестает быть слепцом и резко меняется. В это же время исчезает авторская сатира.

Однако герой не сможет перейти за черту без определенного внешнего фактора. Как было сказано выше, прозрение героя является результатом сильного потрясения в определенный момент жизни, в данном случае - перед самой смертью. Но может ли это потрясение быть рождено внутренним миром героя, то есть прямо вытекать из предыдущих нравственных перемен? Мы полагаем, что решающее потрясение может прийти только извне, потому что те слепые комильфо, которые относятся к разряду безнадежных, не способны изменить в своем сознании привычное представление о жизни без воздействия со стороны. Требуется какой-то особенный фактор, «катализатор», особое условие, при котором происходит решающий поворот героя от тьмы к свету. Это условие, на наш взгляд, и является ключом к перерождению героя.

Если говорить о прозрениях вообще, как поздних, так и своевременных, то они почти всегда происходят под влиянием других людей, т.е. событий, в которых фигурирует человек (один или несколько), оказывающий на героя решающее воздействие. В данном случае это такой человек, который несет в себе частицу света, пусть самую малую, но достаточную для того, чтобы у героя открылись глаза. Задача этого человека - затронуть душу героя. Этот человек разрушает сгустившееся вокруг героя одиночество и находится рядом в кульминационный момент прозрения. Порой может показаться, что озарение приходит к герою как результат предыдущих страданий или размышлений, но автор изображает ситуацию озарения именно в присутствии «светлого человека», так что есть основание считать, что без этого фактора главная перемена с героем может и не произойти.

Наше предположение подтверждается на примере Ивана Ильича как формула, а на примере Иудушки - как конкретное воплощение этой формулы.

Прозрение Ивана Ильича состоит из двух этапов, на каждом из которых он испытывает новое, неведомое чувство: сначала жестокие муки совести, а затем - радость и просветление. На каждом этапе как обязательное условие появляется один из тех людей, которые «понимали и жалели» Ивана Ильича во время болезни. Первый этап, начало прозрения, представляет собой пик нравственных мучений героя. Это самый трагический отрезок всего пройденного пути: герой понимает, что причина его страданий - собственная жизнь, прошедшая напрасно (чего герой не мог и предположить почти до самого конца). Это открытие потрясает героя своей неожиданностью, а главное - бесповоротностью и отсутствием оправдания. Горькое озарение приходит внезапно, и в это время рядом с героем - Иваном Ильичом - находится «светлый человек» - Герасим. «Нравственные страдания его состояли в том, что в эту ночь, глядя на сонное, добродушное скуластое лицо Герасима, ему вдруг пришло в голову: а что, как и в самом деле вся моя жизнь, сознательная жизнь, была не то. Ему пришло в голову, что то, что ему представлялось прежде совершенной невозможностью, то, что он прожил свою жизнь не так, как должно было, что это могло быть правда. Ему пришло в голову, что те его чуть заметные поползновения борьбы против того, что наивысше поставленными людьми считалось хорошим, поползновения чуть заметные, которые он тотчас же отгонял от себя, - что они-то и могли быть настоящие, а остальное все могло быть не то. И его служба, и его устройства жизни, и его семья, и эти интересы общества и службы - все это могло быть не то. И вдруг почувствовал всю слабость того, что он защищает. И защищать нечего было».

После этого для героя какое-то время продолжается период мучения безысходностью. Теперь, когда стало понятно, что жизни не было вовсе, а впереди ничего, кроме смерти, герой испытывает одновременно и ненависть к окружающим, которые для него являются воплощением опротивевшей жизни, и страх, и боль, и бесплодное раскаяние, и желание умереть скорее, и попытки ухватиться за жизнь, и главное - мучение от чего-то неразрешенного. Это последнее и есть жажда перехода от тьмы к свету, когда герой уже сам желает прозрения, а не бежит от него, как раньше. Теперь это становится криком души и самым жестоким предсмертным страданием. «А если это так, - сказал он себе, - и я ухожу из жизни с сознанием того, что погубил все, что мне дано было, и поправить нельзя, тогда что ж? Он лег навзничь и стал совсем по-новому перебирать всю свою жизнь. Когда он увидал утром лакея, потом жену, потом дочь, потом доктора, - каждое их движение, каждое их слово подтверждало для него ужасную истину, открывшуюся ему ночью. Он в них видел себя, все то, чем он жил, и ясно видел, что все это было не то, все это был ужасный огромный обман, закрывающий и жизнь и смерть. Это сознание увеличило, удесятерило его физические страдания. Он стонал и метался и обдергивал на себе одежду. Ему казалось, что она душила и давила его. И за это он ненавидел их. (…) Когда пришел священник и исповедовал его, он смягчился, почувствовал как будто облегчение от своих сомнений и вследствие этого от страданий, и на него нашла минута надежды. Он опять стал думать о слепой кишке и возможности исправления ее. Он причастился со слезами на глазах. Когда его уложили после причастия, ему стало на минуту легче, и опять появилась надежда на жизнь. Он стал думать об операции, которую предлагали ему. Жить, жить хочу, - говорил он себе. Жена пришла поздравить; она сказала обычные слова и прибавила:

Не правда ли, тебе лучше?

Он, не глядя на нее, проговорил: да.

Ее одежда, ее сложение, выражение ее лица, звук ее голоса - все сказало ему одно: Не то. Все то, чем ты жил и живешь, - есть ложь, обман, скрывающий от тебя жизнь и смерть. И как только он подумал это, поднялась его ненависть и вместе с ненавистью физические мучительные страдания и с страданиями сознание неизбежной, близкой погибели. (…) Выражение лица его, когда он проговорил да, было ужасно. (…) он…повернулся ничком и закричал:

Уйдите, уйдите, оставьте меня!

С этой минуты начался тот три дня не перестававший крик, который был так ужасен, что нельзя было за двумя дверями без ужаса слышать его. В ту минуту, как он ответил жене, он понял, что он пропал, что возврата нет, что пришел конец, совсем конец, а сомнение так и не разрешено, так и остается сомнением».

Второй этап прозрения наступает в момент агонии, когда часы жизни героя сочтены. В это время вся обстановка вокруг него меняется, становится непривычной, что должно подчеркивать остроту и необычность происходящей с героем перемены, а также ту внутреннюю борьбу, которую ведет герой с самим собою. Иван Ильич во время предсмертного бреда словно переносится в другое пространство, где сосредоточены только два порыва души - оправдание прожитой жизни и решительное ее осуждение; сомнение и разрешение. Это те самые два чувства, с которыми герой прожил все время от начала катастрофы и до решающей минуты прозрения. Бегство от действительности, попытки не думать о смерти, судорожное цепляние за жизнь - это старания слепого комильфо предотвратить трагедию, и эти старания тоже трагичны, потому что заведомо безуспешны. Трагичен и внезапный переворот в душе, благодаря которому появляется тяга к прозрению. И теперь, в преддверии исхода, эти два чувства борются в душе Ивана Ильича. Борьба мучительна для самого героя, потому что не он властен над этими чувствами, а они над ним. Первое удерживает его во тьме, а второе обещает свет. «Все три дня, в продолжение которых для него не было времени, он барахтался в том черном мешке, в который просовывала его невидимая непреодолимая сила. Он бился, как бьется в руках палача приговоренный к смерти, зная, что он не может спастись; и с каждой минутой он чувствовал, что, несмотря на все усилия борьбы, он ближе и ближе становился к тому, что ужасало его. Он чувствовал, что мученье его и в том, что он всовывается в эту черную дыру, и еще больше в том, что он не может пролезть в нее. Пролезть же ему мешает признанье того, что жизнь его была хорошая. Это-то оправдание своей жизни цепляло и не пускало его вперед и больше всего мучило его».

И неожиданно - так же, как и на первом этапе, - к слепому комильфо приходит озарение, которое наступает благодаря «светлому человеку». Иван Ильич, находясь в бреду, не видит этого человека, но чувствует переход к свету как действие неведомой силы: «Вдруг какая-то сила толкнула его в грудь, в бок, еще сильнее сдавила ему дыхание, он провалился в дыру, и там, в конце дыры, засветилось что-то. С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдруг узнаешь настоящее направление».

Теперь «светлым человеком» оказывается Вася. Его вид пробуждает в душе героя светлое, простое человеческое чувство - жалость, и он понимает, что единственно верное «то», которое можно сделать, - это поскорее избавить всех от тягостной картины своего умирания. Весь путь от слепоты к прозрению Иван Ильич прошел во время движения к смерти, и конечной точкой, где уже не было места лжи и притворству, стала сама смерть, вернее, тот свет, которым она просияла. Здесь, на наш взгляд, кроется еще одна ключевая мысль, выявляющая сущность любого прозрения: оно происходит благодаря вспышкам человечности, проникающей в душу героя извне. Эти вспышки, как узелки, расположены на всем пути Ивана Ильича. Каждая из этих точек оказывается маленьким просветом во мраке одиночества, а в конце они превращаются в свет.

«Это было в конце третьего дня, за час до его смерти. В это самое время гимназистик тихонько прокрался к отцу и подошел к его постели. Умирающий все кричал отчаянно и кидал руками. Рука его попала на голову гимназистика. Гимназистик схватил ее, прижал к губам и заплакал. В это самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это еще можно поправить. Он спросил себя: что же то, и затих, прислушиваясь. Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его. (…) Да, я мучаю их, - подумал он. - Им жалко, но им лучше будет, когда я умру. (…) И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг все выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий. Как хорошо и как просто, - подумал он.(…) - А смерть? Где она? Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет.

Так вот что! - вдруг вслух проговорил он. - Какая радость!

(…) Кончена смерть, - сказал он себе. - Ее нет больше.

Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер».

Прозрение Порфирия Головлева происходит приблизительно тем же образом, что и у героя повести Толстого.

Трагический путь слепого комильфо Порфирия Головлева подходит к развязке, истекает период самообмана. К тому времени, когда одиночество Иудушки достигает предела, в Головлево приезжает его племянница Аннинька, - доживать последние дни, как некогда Степка-балбес. Общение с племянницей выводит Порфирия Головлева как на первый, так и на второй этап прозрения.

Образ Анниньки разработан в романе не менее детально, чем образы Иудушки или Арины Петровны, и не менее подробно изображена психологическая картина ее прозрения. Анниньку, как и прочих Головлевых, автор называет жертвами «злополучного фатума», тяготевшего над всей семьей, и, очевидно, будучи не в силах противостоять судьбе, героиня повторяет схему жизненного пути всех Головлевых. Трагедия Анниньки заключалась в том, что у героини была возможность начать новую жизнь, но героине из-за своей слабохарактерности не хватило нравственных сил для обновления. Судя по тому, какое место занимает в романе образ Анниньки, мы предполагаем, что история ее может послужить типичным примером трагедии поздно очнувшегося слепца, потому что, рассказывая историю этой героини, Салтыков-Щедрин излагает свои взгляды на механизм прозрения слепых комильфо, а также на то, существует ли для них возможность возрождения: «Бывают минуты, когда человек, который дотоле только существовал, вдруг начинает понимать, что он не только воистину живет, но что в его жизни есть даже какая-то язва. (…) Действие такого внезапного откровения, будучи для всех одинаково мучительным, в дальнейших практических результатах видоизменяется, смотря по индивидуальным темпераментам. Одних сознание обновляет, воодушевляет решимостью начать новую жизнь на новых основаниях; на других оно отражается лишь преходящею болью, которая не произведет в будущем никакого перелома к лучшему, но в настоящем высказывается даже болезненнее, нежели в том случае, когда встревоженной совести, вследствие принятых решений, все-таки представляются хоть некоторые просветы в будущем». Очевидно, что Аннинька отнесена автором к разряду «других»: попытка возрождения ей не удастся. Аннинька возвращалась в Головлево дважды, и первый приезд «на минуту отрезвил» ее. «Как девушка впечатлительная…она вдруг почувствовала себя «барышней», но заметила, что все вокруг смотрят на нее исключительно как на распутницу, падшую женщину. В это время она поняла, что «прежняя барышня умерла навсегда, что отныне она только актриса жалкого провинциального театра и что положение русской актрисы очень недалеко отстоит от положения публичной женщины». Но вопрос «куда идти? Где оставить этот скарб, который надавливал ее плечи?» остался без ответа, потому что «ведь и это был своего рода сон: и прежняя жизнь была сон, и теперешнее пробуждение - тоже сон». Нравственное обновление приравнивается автором к самоубийству: «предстоит убить свою прежнюю жизнь, но, убив ее, самому остаться живым». На это героиня не решится (даже выбора перед ней стоять не будет) и «инстинктивно, отворачивая голову и зажмуривая глаза, стыдясь и обвиняя себя в малодушии», она «все-таки опять пойдет по утоптанной дороге». Поскольку история Анниньки типична, постольку надо полагать, что такая же участь должна была ожидать и Иудушку, если бы жизнь его после прозрения продолжалась.

Во время второго приезда Анниньки в Головлево выясняется, что и она, и Порфирий Владимирыч находятся на одном и том же этапе жизненного пути (оба близки к смерти) и в одинаковом состоянии тяжелой моральной угнетенности: первая - от сознания безнадежно погубленной жизни, второй - из-за одичания, вызванного длительным «запоем праздномыслия». Помимо этого, оба пришли к одному и тому же состоянию «живых трупов» и у обоих нет впереди ничего, кроме смерти. Оба они безотчетно тянутся друг к другу и проводят вместе долгие «хмельные беседы», которые «продолжались далеко за полночь». Аннинька, возненавидевшая свое прошлое и то общество, в котором жила, беспрерывно провоцирует дядю на воспоминания его жизни, словно обвиняя Иудушку и мстя ему, делая его существование невыносимым: «Она с беспощадной назойливостью раскапывала головлевский архив и в особенности любила дразнить Иудушку, доказывая, что главная роль во всех увечьях, наряду с покойной бабушкой, принадлежала ему». Разумеется, героиней руководит не благородный порыв, а лишь собственное отчаяние, переходящее в ненависть. Но тем не менее, именно разговоры с Аннинькой подтолкнули Иудушку к первому этапу прозрения: «В конце концов постоянные припоминания старых умертвий должны были оказать свое действие. Прошлое до того выяснилось, что малейшее прикосновение к нему производило боль. Естественным последствием этого был не то испуг, не то пробуждение совести, скорее даже последнее, нежели первое. К удивлению, оказывалось, что совесть не вовсе отсутствовала, а только была загнана и как бы позабыта. И вследствие этого утратила ту деятельную чуткость, которая обязательно напоминает человеку о ее существовании».

На первом этапе Иудушка испытывает сильнейшие мучения бесплодно проснувшейся совести, или то, что в статье одного из исследователей называется «агонией раскаяния» (С.-Щ.) без действительного покаяния». Иудушка, как и Иван Ильич, страдает от безысходности, а так как первый находится в еще большей тьме, чем последний, то агония длится дольше и герой все еще избегает прислушаться к голосу совести, предпочитая ему забытье. Это желание объясняется тем, что совесть не дает надежды на перерождение, и в этом заключается весь трагизм Иудушкиного прозрения: «Такие пробуждения одичалой совести бывают необыкновенно мучительны. Лишенная воспитательного ухода, не видя никакого просвета впереди, совесть не дает примирения, не указывает на возможность новой жизни, а только бесконечно и бесплодно терзает. (…) Иудушка стонал, злился, метался и с лихорадочным озлоблением ждал вечера, не для того только, чтобы бестиально упиться, а для того, чтобы утопить в вине совесть». Так же, как и Иван Ильич, Иудушка желает ускорить свой конец, чтобы прервать непрестанное страдание: «Неужто ж это не конец? - каждый раз с надеждой говорил Иудушка, чувствуя приближение припадка; а конец все не приходил. Очевидно, требовалось насилие, чтобы ускорить его. (…) Жить и мучительно, и не нужно; всего нужнее было бы умереть; но беда в том, что смерть не идет. Есть что-то изменнически-подлое в этом озорливом замедлении умирания, когда смерть призывается всеми силами души, а она только обольщает и дразнит…»

Второй этап представляет наибольший интерес для исследования. Трагизм, который в романе до сих пор только вплетался в сатиру, здесь, в финале, совершенно вытесняет ее. Вся обстановка вокруг героя и сам герой внезапно преображаются, наполняясь каким-то новым, особенным смыслом, благодаря чему финал романа вызывал и вызывает у исследователей немало различных толкований, зачастую диаметрально противоположных.

Одна из таких оппозиций наблюдается во мнениях исследователей 70-х годов ХХ в. (Горячкина М., Бушмин А.) и рубежа ХХ-XI вв. (Никитина Н., Кривонос В.). Первые считают, что пробуждения как такового не произошло. Вторые же, напротив, утверждают, что свершилось не только прозрение, но даже появилась надежда на перерождение и прощение героя. Отсюда вытекают разные взгляды не только на образ Иудушки, но и на понимание трагизма в романе.

Точка зрения наших современников представляется нам более правомерной. Наша позиция будет подтверждена также результатами сравнительного анализа. Весьма вероятно, что нам удастся доказать обоснованность нашей позиции с помощью опоры не только на авторитет исследователей, но и на тот критерий прозрения, который мы считаем общим для обоих анализируемых произведений - присутствие «светлого человека».

М. Горячкина, говоря об особенностях психологизма Щедрина, сравнивает его героев с героями Достоевского и утверждает, что «Щедрин, в сущности, не раскрывает процесс страдания человека, эволюцию трагического в душах своих героев, как это делает Достоевский». Это объясняется, считает исследователь, принципиальной разницей в развитии психологии этих героев: «Автоматическое саморазвитие психологии героев Щедрина кажется противоположным катастрофическому, скачкообразному формированию внутреннего мира героев Достоевского. (…) И те и другие приходят к идее неподвижности общественных форм в обществе собственников». И те, и другие доведены обществом до трагедии, но у героев Щедрина это - превращение в автомат, душа которого уничтожается, а у героев Достоевского - в сверхчеловека с гипертрофированной душой. Следовательно, Иудушка может во всем действовать только автоматически, повинуясь обстоятельствам: «Иудушка пришел к мысли о самоубийстве помимо своей воли, неожиданно, его толкнули на это обстоятельства. Обстоятельства эти накапливались день за днем, окутывая высохшую душу, (…) и вдруг, как удар молнии, пришло на мгновение сознание ужаса содеянного, сознание исчерпанности жизни, полной ее омертвленности. Это сознание опять-таки автоматически…погнало Иудушку в холодный мартовский день на могилу к «милому другу маменьке». Оно не было столь ясно, чтобы наполнить искалеченную душу нестерпимой, очищающей болью страдания. Не страдание чувствует Иудушка, а скорее тоску, глухой мрак, закрывший будущее…». Таким образом, в силу полной атрофированности души героя, с ним не произошло и не могло произойти никакого трагического сдвига. Следовательно, трагизм романа именно в том, что Иудушка обречен на вечную слепоту.

Аналогичное суждение встречаем у А. Бушмина: «Проблеск совести у Иудушки - это лишь момент предсмертной агонии, это та форма личной трагедии, которая порождается только страхом смерти, которая поэтому остается бесплодной, исключает всякую возможность нравственного возрождения и лишь ускоряет «развязку».

Данная точка зрения, разумеется, имеет право на существование, но тем не менее мы находим основания для ее опровержения. Определенные обстоятельства поспособствовали именно некой перемене в душе героя. Эта перемена и должна подчеркивать трагедию в романе, потому что без перелома в сознании герой не оценит сам себя, не испытает ни чувства вины, ни чувства раскаяния, не говоря уже о том, что без вышеозначенной перемены невозможно создать трагический контраст.

О том, что внутренний мир Иудушки далеко не примитивен, и, следовательно, по-своему подвижен и способен измениться, говорит Д. Николаев: «Роман "Господа Головлевы", и в частности образ Иудушки, свидетельствует о том, что этот убогий, примитивный внутренний мир может быть исследован не менее обстоятельно, чем интенсивная духовная жизнь интеллектуально развитого человека. (…) Выясняется, что и примитивный внутренний мир подчиняется определенным психологическим закономерностям. (…) И у этого урода есть какие-то главные стимулы, которые налагают печать на его душевный мир, определяют его облик, психологию, его поведение. Вот почему перед нами не "однолинейный" сатирический персонаж, а многогранный, сложный сатирический характер. Порфирий Владимирович "соткан" из множества самых различных и противоречивых качеств, благодаря которым образ приобрел удивительную рельефность и художественную полнокровность». Кроме того, исследователи отмечают тот факт, что финал романа «Господа Головлевы» был создан во внутренней полемике с автором «Обломова», И. Гончаровым. Согласно мнению последнего, Иудушка не был способен осознать свое положение и должен был «делаться все хуже и хуже» и умереть «на навозной куче, как выброшенная старая калоша, но внутренне восстать - нет, нет и нет! Катастрофа может его кончить, но сам он на себя руки не поднимет! Разве сопьется - это еще один возможный, чисто русский выход из петли». Отказ Щедрина от «обломовского» финала не может не натолкнуть на мысль о том, что образ Иудушки в чем-то выходит за рамки абсолютно типичного, обобщенного символа, и что в душе героя могло произойти непредвиденное.

Вопрос о трагическом перевороте в душе Порфирия Головлева В. Прозоров обозначает как дискуссионный: «можно ли говорить о трагедии гнусного лгуна, человека, жившего без совести и чести? Вопрос этот заставляет задуматься над смыслом авторского отношения к господам Головлевым, к самому Порфирию Владимирычу. (…) когда «все расчеты с жизнью покончены», должно бы последовать полное физическое разрушение. Какие же, однако, чувства вызывает у нас Порфирий Головлев на последних страницах романа? (…) Финал «Господ Головлевых»…может показаться внезапным и даже чуть ли не маловероятным. Внимательное чтение уберегает от элементарной внешнесоциологической интерпретации концовки щедринского романа: получил, мол, злодей-помещик по заслугам, сурово рассчиталась с ним жизнь, и поделом злодею! При подобном облегченном ответе-итоге от читателей ускользнет нечто весьма существенное в самом замысле писателя. Ускользнет его особая логика, и сложный психологический образ превратится в нехитрую иллюстрацию к тезису о неизбежности краха помещичьего сословия.

Между тем мы чувствуем некую загадочность финала, не поддающуюся поверхностным расшифровкам, и сознаем, что ощущение это вытекает из всей логики созданного Салтыковым-Щедриным характера. Справедливо отметил Е.И. Покусаев, что в финале автор «наделяет героя такими чертами, заставляет его высказать такие весомые, не пустые слова, открывает в его смрадной гаснущей жизни такие поступки, что резко очерченный тип помещика-стяжателя и пустослова воспринимается по-настоящему трагически».

Обратимся теперь непосредственно к событиям романа. Согласно нашим наблюдениям, прозрение героя происходит постепенно. Второй этап, благодаря жанровому своеобразию произведения, может быть расширен и представлен более подробно, чем в повести Толстого, поэтому изменения в душе героя можно проследить по эпизодам, каждый из которых будет доказательством факта прозрения.

Прежде всего обратим внимание на обстановку, которая, как это было и в повести Толстого, характерно меняется в финале произведения. «Чем ближе к развязке, тем все реже автор именует Порфирия Иудушкой. (…) Исчезает авторская насмешка, издевка, ирония».

Прозрение, или, говоря нейтрально, душевное потрясение Порфирия Головлева, происходит в пасхальную ночь, в ночь Воскресения Христова. «В финале романа из существования, замкнутого отторгнутой от человеческого мира головлёвской усадьбой, совершается переход героя в бытие, где и происходят события евангельского рассказа, события Страстной недели. Евангельский рассказ, непосредственно вторгаясь в повседневное, наполненное предательствами существование Иудушки, заставляет героя, в уме которого зреет уже идея о саморазрушении, ощутить свою вину как перед ближними, так и перед дальними. То, что случилось в своё время с персонажами евангельской истории, Иудушке дано пережить заново - как событие, имеющее отношение к его биографической истории».

«Иудушка и Аннинька сидели вдвоем в столовой. Не далее как час тому назад кончилась всенощная, сопровождаемая чтением двенадцати евангелий, и в комнате еще слышался сильный запах ладана. Часы пробили десять, домашние разошлись по углам, и в доме водворилось глубокое, сосредоточенное молчание. Аннинька, взявши голову в обе руки, облокотилась на стол и задумалась; Порфирий Владимирыч сидел напротив, молчаливый и печальный». После того, как племянница разбередила совесть Иудушки, он стал по-настоящему восприимчив к евангельским сказаниям и, слушая их, подумал о самом себе. В этой новой обстановке совершается некое изменение в душе героя, которое автор не называет самооценкой, но изображает как сильное смятение: «Порфирий Владимирыч…чтил «святые дни»…исключительно с обрядной стороны, как истый идолопоклонник.(…) И только теперь, когда Аннинька разбудила в нем сознание «умертвий», он понял впервые, что в этом сказании идет речь о какой-то неслыханной неправде, совершившей кровавый суд над Истиной… Конечно, было бы преувеличением сказать, что по поводу этого открытия в душе его возникли какие-либо жизненные сопоставления, но несомненно, что в ней произошла какая-то смута, почти граничащая с отчаянием. Эта смута была тем мучительнее, чем бессознательнее прожилось то прошлое, которое послужило ей источником. Было что-то страшное в это прошлом, а что именно - в массе невозможно припомнить. Но и позабыть нельзя». Прозрение героя уже совершается, и этот процесс настолько мучителен для Порфирия Головлева, что он всерьез размышляет о самоубийстве, причем размышляет уже давно, но в этот день, на пределе страданий, почти решился: «…надо самому создать развязку, чтобы покончить с непосильною смутою. Есть такая развязка, есть. Он уже с месяц приглядывается к ней, и теперь, кажется, не проминёт».

В это время он вдруг чувствует свою ужасную вину перед матерью, и раскаяние постепенно наполняет его, такое неистовое, что должно принести ему смерть: «А ведь я перед покойницей маменькой… ведь ее замучил…я!» - бродило между тем в его мыслях, и жажда «проститься» с каждой минутой сильнее и сильнее разгоралась в его сердце. Но «проститься» не так, как обыкновенно прощаются, а пасть на могилу и застыть в воплях смертельной агонии». Эта мысль о матери, на наш взгляд, и есть первый эпизод, который свидетельствует об исчезновении автоматизма в сознании и поступках Порфирия Головлева, о зарождении контраста. Это - пробуждение совести, того самого чувства, которое Салтыков как художник-гуманист считал главным на пути к спасению: «Что такое пробуждение Стыда и Совести? В конечном счете это осознание истины своей жизни, возвращение к действительности, к правде, когда с глаз падает темная завеса, скрывавшая дотоле истину, когда слепой прозревает, когда становится возможным «воскресение» человека».

Далее начинается второй эпизод, в котором показано сразу несколько решающих штрихов в картине позднего прозрения. Во-первых, это ослепительная вспышка искренних человеческих чувств (ее сила словно компенсирует былое отсутствие подобных моментов). Порфирий Владимирыч в очередной раз выслушал рассказ Анниньки о том, как покончила с собой ее сестра и как она, Аннинька, побоялась умереть вместе с ней и влачит бессмысленное существование. Без сомнения, в это мгновение Порфирий Головлев ощутил предельную близость положения племянницы с собственным положением. И Порфирия Головлева захлестнула волна сострадания. «Он встал и несколько раз в видимом волнении прошелся взад и вперед по комнате. Наконец подошел к Анниньке и погладил ее по голове.

Бедная ты! Бедная ты моя! - произнес он тихо». Поразительна в устах Порфирия Головлева эта человеческая фраза, если вспомнить, что до сих пор представляла собой речь героя. Е. Покусаев отмечает: «Только на последних страницах герой романа заговорил настоящим человеческим языком. Его слова исполнены боли и горечи, неподдельного волнения. Исчезло пустословие, с его блудливой уклончивостью и фамильярностью, с его сюсюкающей елейностью». Не только речь, но и действия Порфирия Головлева в этот миг изменяются: раньше он прикасался к племяннице единственно с похотливыми намерениями. Неудивительно, что на Анниньку «это прикосновение» производит потрясающее впечатление: «Сначала она изумилась, но постепенно лицо ее начало искажаться, и вдруг целый поток истерических, ужасных рыданий вырвался из ее груди».

Мы полагаем, что именно в эту минуту она возводится в образ «светлого человека», потому что из ее уст звучит вопрос, обращенный в самую глубь души Порфирия Головлева, вопрос, заданный в последней надежде на то, что в «кровопивце» осталось что-то человеческое: «Дядя! Вы добрый? Скажите, вы добрый? - почти криком кричала она. Прерывающимся голосом, среди слез и рыданий, твердила она свой вопрос, тот самый, который она предложила еще в тот день, когда…окончательно воротилась для водворения в Головлеве, и на который он в то время дал такой нелепый ответ.

Вы добрый? Скажите! Ответьте! Вы добрый?»

Действительно, один раз Аннинька уже пыталась обратиться к Иудушке как к человеку, пыталась коснуться его души. Но в первый раз попытка осталась втуне: Иудушка ответил ей тогда в обычной своей манере, не обнаруживая ни тени живого сочувствия: «Ну, добрый, добрый! Ну, говори! Хочется чего-нибудь? Закусочки? Чайку, кофейку? Требуй! Сама распорядись!» Теперь же Порфирий Владимирыч не дает никакого ответа. Это, как нам кажется, происходит потому, что вопрос наполнился для него смыслом, и, задумавшись над ним, Головлев не счел себя добрым. Это был миг самооценки, миг, когда Головлев не пытался увернуться от правды и не ответил «да», хотя бы и в утешение племяннице.

На наш взгляд, вполне допустимо назвать Анниньку «светлым человеком», если учитывать условия и особенности ее поведения в финале романа. Воздействие Анниньки на Порфирия Головлева будет той особой сюжетной связью, наличие которой мы предполагали выше.

Есть еще одно мнение, согласно которому вышеозначенная фраза приобретает в романе очень глубокое значение.

Н. Никитина в своей статье «Роман «Господа Головлёвы» М.Е. Салтыкова-Щедрина - продолжение диалога с Тургеневым» указывает на тесную связь романа с творчеством Тургенева, оказавшее немалое влияние на молодого Салтыкова-Щедрина. Исследователь утверждает, что Щедрин вывел источник трагизма для романа «Господа Головлевы», глубоко проникнувшись настроением финала тургеневской статьи «Гамлет и Дон-Кихот». Слово «добрый» становится определяющим эпитетом, и трагедия Порфирия Головлева - в несоответствии этому эпитету и, главное, признании этого в самом конце жизни. Это и есть основа трагического контраста. Вот что сообщает автор статьи:

«Присутствие Тургенева заметно ощущается в романе Салтыкова. Наиболее явственно это присутствие обозначается в финальной сцене романа, где писатель повествует о последних днях Иудушки Головлева. Показывая конец Иудушки. Салтыков снова встает на позиции Тургенева. Обращаясь к его речи-статье «Гамлет и Дон-Кихот» (1860).(…)Салтыков дал тонкий и убедительный психологический рисунок этого <Иудушкиного> образа, на его примере показал, сколь бесполезна и бессмысленна та роль, которой всю жизнь посвятил Иудушка Головлев. Но творческая задача Салтыкова была бы не вполне им достигнута, если бы он, показав это, не вызвал у читателя сочувствие к своему герою, жизнь которого прошла так бесплодно и безрадостно. Этого прежде всего требовал масштаб созданного им образа: ведь Иудушка Головлев - последний представитель выморочного дворянского рода, за судьбу которого он чувствует себя ответственным. Иудушка - злодей, но в то же время он - и жертва веками сложившихся нравственных устоев русского дворянства. Поэтому для Салтыкова было важно показать как совершенное им зло, так и его запоздалое раскаяние. Впервые решая для себя эту непростую задачу, Салтыков обратился за помощью к Тургеневу, который осуществил это в своей речи-статье «Гамлет и Дон-Кихот». Тургенев утверждал здесь, сколь зыбки границы подлинно трагического и комического в литературе, сближая образ шекспировского Гамлета и с сервантесовским Дон-Кихотом. (…)Специально остановился Тургенев на кончине Дон-Кихота, утверждая, что применение к нему эпитета «добрый» глубоко символично и значимо. «Это слово удивительно, - пишет Тургенев; - упоминовение этого прозвища, в первый и последний раз - потрясает читателя. Да, одно это слово имеет еще значение перед лицом смерти. Все пройдет, все исчезнет, высочайший сан, власть, всеобъемлющий гений, все рассыплется прахом…

(…) добрые дела не разлетятся дымом; они долговечнее самой сияющей красоты». Этот замечательный финал тургеневской статьи не однажды отразился в творчестве Салтыкова. <следует цитата из романа> Но если герой Сервантеса перед смертью сам вспоминает об этом, то Иудушка не отвечает на прямо поставленный Аннинькой вопрос. Поэтому так трагична его смерть.

Его современниками он так и остался до конца непонятым, хотя все писавшие об этом романе признавали высокий и подлинный трагизм этого образа. Однако связь кончины Иудушки с финалом статьи Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот» и до сих пор остается в тени как щедринистов, так и тургеневедов. А между тем, сам Салтыков, как мы видели, настоятельно подчеркивал эту связь. (…) Тургеневу в первую очередь Салтыков был обязан самыми яркими страницами своего романа, жемчужины всей русской классической литературы, финалом образа Иудушки Головлева, признанного шедевра мировой литературы».

Таким образом, мы можем утверждать, что прозрение Порфирия Головлева свершилось (т.е. из души героя исчез автоматизм, душа сделалась восприимчивой) и, мало этого, не могло не свершиться, так как в этом случае не была бы выполнена художественная задача, поставленная автором. На контрасте «слепота - прозрение» зиждется трагический подтекст общественного романа-сатиры. Кроме того, если трагедия героев Толстого и Щедрина - трагедия общечеловеческая, если это проблема из ряда вечных и распространяется как на общественную, так и на индивидуальную жизнь, то прозрение должно стать путем к спасению, предпосылкой совести, любви и веры, которыми держится мир.

Глава 3. Вопрос о прощении Порфирия Головлева

.1 Смерть Порфирия Головлева - прощение без слов

салтыков щедрин головлев

Ставя перед собой третью, заключительную, задачу нашего исследования, мы руководствовались, во-первых, необходимостью подтвердить нашу позицию, а во-вторых, тем, что в работах современных щедриноведов появился дискуссионный вопрос, на который не всегда дается однозначный ответ: получил ли Порфирий Головлев прощение? От ответа зависит многое: и понимание сущности трагизма в романе, и подход к главному герою, и оценка художественной задачи произведения.

Среди исследователей ХХ века мнения по этому вопросу неоднозначны. Довольно многие отвечают на вопрос отрицательно (Горячкина, Покусаев, Прозоров, Бушмин, Тюнькин). В. Прозоров приводит в качестве аргумента такое суждение: «Салтыков-Щедрин убежден, что примирение со злом в высшей степени безнравственно. (…) Зло казнит человека, и самая лютая казнь - запоздалое пробуждение совести, когда…человек оказывается обреченным на абсолютное духовное одиночество. (…) Сказать «виноваты обстоятельства» - значит сказать не всю правду. (…) Любая среда, любое «болото» не снимает с самого человека ответственности за себя, за свою линию жизненного поведения». «Его [Иудушкина] мольба о прощении остается без ответа», - говорит К. Тюнькин. Однако есть основания с этим не соглашаться. В настоящее время появились такие работы, где пересматривается вопрос о прощении Порфирия Головлева и выдвигаются аргументы «за». Толчком к такой дискуссии послужила неоднозначность финала щедринского романа, в особенности тех эпизодов, где герой просит о прощении, а затем умирает.

Источником неоднозначности, на наш взгляд, стало отсутствие прямого авторского приговора в романе. О нем можно лишь догадываться, исходя из сюжетных закономерностей и предыдущих суждений автора о своем герое.

Решая этот вопрос, мы обратимся вначале к образу Анниньки, помня, что в финале он играет особую роль. В конце напряженного диалога, когда происходит прозрение героя и Аннинька выступает как «светлый человек», Головлев молит о прощении и спрашивает: «А ты…простила?» «Вместо ответа, она бросилась к нему и крепко его обняла». Возможно, если бы автор не собирался прощать своего героя, он бы не позволил сделать это ни единому человеку, дабы не искажать впечатление от последней сцены суда. В данном же случае герой получает совершенно христианское прощение от человека, который сам когда-то из-за него, Иудушки, страдал, и который к тому же несет в себе частицу света.

Далее следует обратиться к сопоставлению двух образов. Прощение героя можно, как мы полагаем, отождествить с просветлением, успокоением. Такое успокоение получает Иван Ильич, и схема его движения к такому финалу та же самая, что и у Порфирия Головлева: слепота (как результат формирования средой) - постепенное умирание - прозрение - смерть. Смерть была для Ивана Ильича освобождением, вратами новой жизни. Порфирий Головлев тоже получает успокоение смертью: он умирает, не дойдя до могилы матери, куда он шел как для самоубийства и где готовился принять гибель от нечеловеческих мук раскаяния. Автор не доводит своего героя до самоубийства. Может быть, милостиво, может быть, снисходительно, но он избавляет Головлева от последнего страшного страдания.

У нас есть еще одна причина понимать естественную смерть Головлева как прощение. Это - краткое сопоставление образа Иудушки с образом предателя из сказки Щедрина «Христова ночь».

Сказка написана в 1886 году (через шесть лет после окончания романа «Господа Головлевы»). Нам неизвестно, решал ли Щедрин в этой сказке вопрос о прощении Порфирия Головлева. Но если это так, то есть основания считать, что Иудушка Головлев не был отождествлен с Предателем.

Во-первых, главная кара для Предателя - бессмертие. Он, покончивший с собой от стыда, был возвращен к жизни и заклеймен как вечный отверженный, так что даже смерть не должна принимать его: «Я всем указал путь к спасению, - продолжал воскресший, - но для тебя, предатель, он закрыт навсегда. Ты проклят богом и людьми, проклят на веки веков. Ты не убил друга, раскрывшего перед тобою душу, а застиг его врасплох и предал на казнь и поругание. За это я осуждаю тебя на жизнь. (…) Камни, по которым ты пойдешь, будут вопиять: «Предатель! Будь проклят!» Люди на торжищах расступятся перед тобой, и на всех лицах ты прочтешь: «Предатель! Будь проклят!» Ты будешь искать смерти и на суше, и на водах - и везде смерть отвратится от тебя и прошипит: «Предатель! Будь проклят!» Казнь Предателя названа «бесконечной». Казнь же Иудушки все-таки имела свой конец. Пока Порфирий Головлев подвергался пыткам совести, он очень хотел умереть, но не мог: «беда в том, что смерть не идет». Это было время суда над самим собой, тот самый путь к спасению, который указал Христос всем грешникам, которые заполняют собою мир. На наш взгляд, именно к ним очень близок по своей характеристике Иудушка: «Тут были и богатеи, и мироеды, и жестокие правители, и тати, и душегубцы, и лицемеры, и ханжи, и неправедные судьи. Все они шли с сердцами, преисполненными праха, и весело разговаривали, встречая не воскресение, а грядущую праздничную суету». Им дается возможность спасения, и путь к нему - тот самый, что прошел и Порфирий Головлев: «Этот путь - суд вашей собственной совести. Она раскроет перед вами ваше прошлое во всей его наготе; она вызовет тени погубленных вами и поставит их на страже у изголовий ваших. Скрежет зубовный наполнит дома ваши; жены не познают мужей, дети - отцов. Но когда сердца ваши засохнут от скорби и тоски, когда ваша совесть переполнится, как чаша, не могущая вместить переполняющей ее горечи, - тогда тени погубленных примирятся с вами и откроют вам путь к спасению». Фразы из этого монолога поразительно схожи с теми фразами, что входили в описания, встречавшиеся в «Господах Головлевых». Это были описания страданий Иудушки, описания мертвого головлевского дома. Когда же пришел час раскаяния и суд совести над Головлевым свершился, смерть пришла к нему как освобождение, и он уже не был вынужден убивать себя сам.

Во-вторых, следует упомянуть, что автор в своих рассуждениях о лицемерах не называет Иудушку «предателем» в строгом смысле этого слова: «…Иудушка не столько лицемер, сколько пакостник, лгун и пустослов». Склонность к лицемерию была, очевидно, главной чертой Иудушки, за что он и получил еще в детстве свое прозвище. Однако предательства Иудушки - не то, что грех Предателя. «Сознательный лицемер понимает, что его позиция в принципе лжива, но убежденно считает, что это своего рода компромисс с совестью во имя некой высшей цели, оправдывающей средства. Порфирий Владимирыч и не думал никогда о какой-то иной жизни, кроме той, в омуте которой он рос, развивался и существовал. Больше всего на свете ценя и оберегая собственный покой, он и не предполагал о возможности иных законов организации человеческой жизни, кроме тех, по которым строилась его жизнь, состоявшая из огромной массы пустяков(…). Он и ориентировался (до поры до времени очень ловко) в этой массе пустяков. Какой же он сознательный лицемер? Другим он и не мог быть.

Иудушка - лицемер не по злому корыстному расчету, но скорее по самой своей натуре. С детства он послушно и глубоко усвоил неписаный жизненный принцип: быть как все, поступать как принято, чтоб «оградить себя от нарекания добрых людей».

Таким образом, мы видим, что Щедрин описывал действия своего героя как естественные для него, каждодневные и бессознательные. Мало того: эта черта была отмечена как свойство всех русских людей вообще (тут неизбежно вспоминается «эвримен» Иван Ильич, основной постулат жизни которого был приведен почти дословно).

Следовательно, Предатель - это ужасное исключение, грешник из грешников, который сознательно надругался над ближним и за это недостоин прощения, а Иудушка - всего лишь один из многих, типичный слепец, который под конец жизни неожиданно «сподобился» увидеть свет. Если бы каждый из таких, как Порфирий Головлев, не был прощен как Предатель, то пришлось бы покарать таким образом (как это ни печально) едва ли не большую половину русского общества да и всего человечества. Этих же людей Спаситель предоставил суду их совести, о них же Он говорит: «Вы - люди века сего и духом века сего руководитесь. Стяжание и любоначалие - вот двигатели ваших действий. (…) Но не потому овладели вы вселенною, что сильны сами по себе, а потому, что сила унаследована вами от предков».

Современные исследователи творчества Щедрина придерживаются мнения, что предсмертные страдания Порфирия Головлева и его искренние мольбы о прощении являются катарсисом, после которого следует прощение героя. Такой финал Н. Никитина считает частью трагического контраста, а В. Кривонос - символической параллелью между образами Иудушки и Христа. Вот что пишет по этому поводу автор: «В Господах Головлёвых возникает неожиданная параллель, проводимая между Иудушкой и Христом. Приведём важную цитату из романа: Слышала, что за всенощной сегодня читали? - спросил он, когда она, наконец, затихла, - ах, какие это были страдания! Ведь только этакими страданиями и можно... И простил! всех навсегда простил! Он опять начал большими шагами ходить по комнате, убиваясь, страдая и не чувствуя, как лицо его покрывается каплями пота. Всех простил! - вслух говорил он сам с собою, - не только тех, которые тогда напоили его оцтом с желчью, но и тех, которые и после, вот теперь, и впредь, во веки веков будут подносить к его губам оцет, смешанный с желчью... Ужасно! ах, это ужасно! <...> Надо меня простить! - продолжал он, - за всех... И за себя... и за тех, которых уж нет... Что такое! что такое сделалось?! - почти растерянно восклицал он, озираясь кругом, - где... все?..

Анализируя финальные сцены романа, И.А. Есаулов категорично утверждает мысль о проявлениях здесь христоцентризма: Прощение, несомненно состоявшееся в финале, имеет подчёркнуто новозаветный характер <...> Герой впервые попадает в ауру православной ментальности, только и позволяющей от агонии раскаяния за сутки до Христова Воскресения прийти к действительному, свершившемуся покаянию. Но оно невозможно без опоры на Христа, немыслимо вне Христа <...> Таким образом, мы видим уже состоявшееся - без слов - прощение героя. Иное толкование смысла символического контраста Иудушки и Христа предлагает А.П. Ауэр: ...Христос, умирая, прощает всех, даже своих гонителей и мучителей, а вот Иудушка перед смертью умоляет всех простить его.

Но простить Иудушку или нет - это уже выбор не только автора, но и читателя. Точнее, это тот выбор, который автор не навязывает, а предлагает сделать самому читателю».

Таким образом, мы можем видеть, что в настоящее время в литературоведении разрабатывается альтернативный подход к герою романа «Господа Головлевы». В чем причина появления этой тенденции?

Мы полагаем, что в данном случае большую роль играет в первую очередь перемена в религиозном сознании эпохи. Работы М. Горячкиной и Е. Покусаева относятся ко времени атеистических воззрений, а работы современных исследователей - к периоду терпимости в религии и последующему времени возрождения церкви в России. Это означает, что приблизительно с 90-х годов ХХ века большинство людей стало «обращаться», прислушиваться к церковным заповедям, применять их к себе (возможно, это было обусловлено кризисом «перестройки», желанием найти точку опоры). Следовательно, как в жизни, так и в литературе постепенно начинает доминировать позиция терпимости, снисхождения и милосердия к ближнему. Очевидно, чаще, чем раньше, вспоминается людям заповедь: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».

Во-вторых, немалое значение имеет легализация самых различных взглядов на вопрос (а не только односторонне направленных), а также широкий доступ информации, благодаря чему молодые исследователи имеют возможность пользоваться огромным количеством новых, ранее запрещенных источников.

Таким образом, отношение к герою Щедрина сегодня может быть самым разным, версии и гипотезы по этому вопросу могут иметь разные, порой даже противоположные направления, и все они сегодня пользуются правом на существование, потому что чем больше проторяется новых путей, тем выше вероятность найти объективную истину.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В соответствии с темой нашей работы («Общечеловеческая трагедия позднего прозрения в романе М. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы»), мы поставили целью доказать трагическую сущность образа Иудушки, причем источник трагизма в романе, на наш взгляд, заключался в несвоевременности прозрения. Для достижения поставленной цели было необходимо представить героя как среднего человека, что осуществлялось путем сопоставления образа Порфирия Головлева с образом Ивана Ильича из повести Л. Толстого. Таким образом мы старались показать художественную задачу романа Щедрина, сблизив ее с задачей повести Толстого: предостережение всем людям от пагубного влияния среды, которая формирует массу слепых, бездуховных комильфо, доходящих в своей слепоте до положения Иудушки Головлева. Чтобы доказать литературную близость двух разных произведений, мы рассмотрели условия их создания: время, когда они были написаны, и особенности мировоззрения писателей. Мы разобрали механизм прозрения двух героев и пришли к выводу об их тождественности. И, наконец, мы попытались решить вопрос о прощении Порфирия Головлева, апеллируя к мнениям исследователей и руководствуясь нашими собственными соображениями.

В результате нами сделан следующий вывод: Порфирий Головлев - герой трагический, и его трагедия распространяется в литературе и на образы средних людей; следовательно, Головлев представлен не столько злостным крепостником, сколько обычным человеком, который был подвержен влиянию пошлых и лживых законов среды и слишком поздно осознал свою непригодность к настоящей жизни. Поскольку судьба такого героя является отражением судьбы большинства людей, то автор может даже и для такого героя, как Иудушка, указать путь к спасению и, возможно, простить его, как прощает своего героя Л. Толстой.

ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА

1.Салтыков-Щедрин М.Е. Христова ночь//Собр. Соч. в 10-ти томах. Т.9. М, 1988.

2.Салтыков-Щедрин М.Е. Господа Головлевы. - Ярославль, Верх-Волж. кн. изд., 1979.

.Толстой Л.Н. Исповедь. - Ленинград, Художественная литература, 1991.

.Толстой Л.Н. Смерть Ивана Ильича. Повести и рассказы. - Ленинград, Художественная литература, 1983.

.Толстая Т.Н. Квадрат // Не кысь - М., Эксмо, 2004.

.Бушмин А.С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры. - М., Современник, 1976.

.Горячкина М.С. Сатира Салтыкова-Щедрина. - М., Просвещение, 1986.

.Покусаев Е. «Господа Головлевы» М. Е. Салтыкова-Щедрина. - М., Художественная литература, 1975.

.Прозоров В.В. Салтыков-Щедрин. - М., Просвещение, 1988.

.Тюнькин К. Салтыков-Щедрин. ЖЗЛ, серия биографий. - М., Молодая гвардия, 1989.

.Бабаев Э. «Итог пережитого…» //Смерть Ивана Ильича. Повести и рассказы. - Ленинград, Художественная литература, 1983.

.Бабаев Э. Повести Толстого // Смерть Ивана Ильича. - М.: 1969.

.Донсков А. «Драматическое присутствие» в повести Толстого «Смерть Ивана Ильича» // Русская литература. 1993. №3.

.Кривонос В. О символической образности в романе М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлёвы»; электронная версия 2005 г.

.Никитина Н. Роман «Господа Головлёвы» М.Е. Салтыкова-Щедрина - продолжение диалога с Тургеневым; электронная версия 2003 г.

ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ ВЛАДИМИРСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ КАФЕДРА ЛИТЕРАТУРЫ ВЫП

Больше работ по теме: