Философский анализ основных произведений Р. Барта : Диплом по Английский

Английский

Дипломы

Философский анализ основных произведений Р. Барта

Введение

По определению, наука, занимающаяся изучением знаков, знаковых систем и языков, созданных на их основе, называется семиотикой. Знаковая система - это система, передающая информацию, отличную от энергии. Она существует объективно независимо от наблюдателя.

Одной из важнейших знаковых систем, созданных человеком, являются естественные, или разговорные, языки. Однако семиотика, как общая наука о знаках, занимается изучением не только естественных языков. В ее орбиту попали такие явления культуры, как кино, театр, живопись и архитектура.

Поскольку знак есть носитель информации, семиотика имеет большое прикладное значение при исследовании и проектировании знаковых систем, используемых в процессах передачи и обработки информации. Прикладные разработки идут по двум основным направлениям. Первое - это создание искусственных языков, позволяющих удобно алгоритмизировать процессы обработки информации например, языков программирования, языков для индексирования документов и т.п.). Второе направление - это создание алгоритмов, обеспечивающих обработку текстов на естественном языке (машинный перевод, автоматическое индексирование реферирование, перевод c естественного языка на формальный и т.п.). Из этого можно сделать вывод, что данная тема очень актуальна.

Ролан Барт, как типичный представитель структуралистской семиотики и поэтики, в своих творческих исследованиях довольно часто обращается к термину «состояние». Это (как мы попытаемся показать) неслучайно, поскольку он при рассмотрении предмета отдаёт явное предпочтение синхроническому подходу в ущерб диахроническому, игнорируя их диалектическое единство.

Исследования в плане синхронии в теоретическом литературоведении предполагает анализ состояния функционирования искомой системы, полученной в результате схематического среза хронологического развития художественного произведения.

Таким образом, историческое (диахроническое) отрывается у Барта от систематического (синхронического).

Однако следует отметить как положительный момент то, что Барт признает и понимает, что знание о структуре, во-первых, есть цель исследования и его результат, но не его абсолютно устойчивое начало; и что учный осуществляет своЕ движение к этой цели от некоторого предмета, взятого в определенных пространственно-временных границах своего бытия и обладающего бесконечно многими преходящими и непреходящими свойствами. Во-вторых, Р. Барт считает необходимым выделять схему, модель, каркас наличного бытия изучаемого предмета.

Предметом работы являются семиологические схемы Р. Барта.

Объектом исследования является разграничение значений знака в философии Р.Барта.

Цель данной работы заключается в рассмотрении семиотики Р. Барта как единой системы и какие задачи ставит перед собой эта наука на современном этапе своего развития.

В соответствии с поставленной целью были выдвинуты следующие исследовательские задачи:

.определить семиотику, как отрасль науки;

.дать обзор основных взглядов Р. Барта

.охарактеризовать концепцию «смерти автора» и её роль в семиотике;

.произвести обзор основных произведений Р. Барта и отражения в них семиологической концепции;

.проанализировать взгляды современных философов на семиологическую концепцию Р. Барта.

семиотика барт знак

Глава 1.Семиотика и философия Ролана Барта

1.1 Понятие семиотики

Семиотика (греч. semeiotikón, от seméion - знак, признак) - наука, исследующая свойства знаков и знаковых систем (естественных и искусственных языков). Семиотика изучает характерные особенности отношения «знак - означаемое», распространённого достаточно широко и несводимого к причинно-следственным отношениям. Термин «знак» понимается в широком смысле как некоторый объект (вообще говоря, произвольной природы), которому при определённых условиях (образующих в совокупности знаковую ситуацию) сопоставлено некоторое значение, могущее быть конкретным физическим предметом (явлением, процессом, ситуацией) или абстрактным понятием.

Существует несколько определений семиотики. Распространенным, классическим определением является следующее: «Семиотика - это наука о знаках и/или знаковых системах». В основе положен объект семиотики - знаки и системы знаков. Однако, если взглянуть на это определение более пристально, возникает вопрос: кто устанавливает различие между знаками и не-знаками (условимся считать заранее, что 1) знаки есть и 2) мы знаем, что такое знаки). С одной стороны, мы можем познавать вещи и говорить о вещах только с помощью знаков, заменяя вещи их обозначениями. С другой стороны, то, что обычно используется как знак, в некоторых ситуациях может восприниматься (и использоваться) как простая вещь. Иногда люди наделяют особыми значениями вещи, для других совершенно не значимые. Приверженцы экзотических религий могут служить здесь примером.

Поскольку семиотика не имеет дела с незнаковой реальностью, она не способна рассматривать вопросы о существовании или не существовании чего-либо помимо знаков. Или, говоря семиотически, не-знак мыслится тоже как знак, хотя и с чисто отрицательным содержанием.

Таким образом, семиотика - это средство рассмотрения чего угодно в качестве знаков и знаковых систем. Ее объектом является все, что означает.

Определение второго типа - определение по методу: «Семиотика - это приложение лингвистических методов к объектам иным, чем естественный язык. Это значит, что семиотика - это некоторый способ рассмотрения чего угодно как сконструированного и функционирующего подобно языку. В этом заключается суть метода. Все может быть описано как язык (или как имеющее свой язык): система родства, карточные игры, жесты и мимика, кулинария, религиозные ритуалы и поведение насекомых. Семиотика, следовательно, - это перенос метафоры языка на любые неязыковые (с точки зрения обычного, «несемиотического» сознания) феномены. Одним из принципов, на которых основывается семиотика, является расширение значения лингвистических терминов. Таким образом, метод семиотики - это рассмотрение чего угодно как метафоры языка или, говоря иначе, метафорическое описание чего угодно в качестве языка.

Также существует еще одно определение, семиотика - это научная дисциплина, изучающая общее в строении и функционировании различных знаковых систем, хранящих и передающих информацию, будь то системы, действующие в человеческом обществе (главным образом язык, а также некоторые явления культуры, обычаи и обряды), в природе (коммуникация в мире животных) или в самом человеке (зрительное и слуховое восприятие предметов; логическое рассуждение).

Понятие знака является одним из основных в информатике и в науке вообще. Как и понятие информации, понятие знака относится к фундаментальным, предельно общим, в философии их называют категориями. Исчерпывающего, универсального определения таким понятиям дать нельзя, можно лишь раскрыть их смысл и содержание применительно к тем или иным областям человеческой деятельности или к конкретным ситуациям. Примером тому является термин «информация», который по-разному трактуется в биологии, социологии и в других науках.

В семиотике знак понимается в широком смысле как материальный объект, которому при определенных условиях соответствует некое «значение», могущее быть чем угодно - реальной или вымышленной вещью, явлением, процессом, фантастическим или сказочным существом, абстрактным понятием.

Важным свойством знака является то, что он может обозначать или замещать не единичный объект или конкретное явление, а целое множество объектов или явлений. В связи с этим вводится понятие объема знака. Чем больше конкретных объектов реального мира представляет данный знак, тем больше его объем. Например, слово «дерево» как языковой знак имеет значительно больший объем, чем слово «береза». Совокупность обозначаемых знаком объектов именуется его денотатом. Другим, не менее важным, свойством знака является его способность вызывать у человека представления о характере обозначаемого знаком объекта или явления. Совокупность сведений (знаний) об обозначаемом объекте и его связях с другими объектами называется концептом знака. Любой знак (будь то слово, графический символ или звуковой сигнал) может мыслиться не только в связи с обозначаемым им, но и в связи с тем, какой смысл может быть приписан этому знаку. На рис.1 показан так называемый треугольник Фреге (по имени немецкого математика и логика Готлиба Фреге (1848-1925)), отражающий двойственную природу знака. Концепт - это, с одной стороны, информация, которую несет знак, а с другой - это сумма знаний об обозначаемом этим знаком объекте.

Рис. 1. Триада: знак (S)-концепт (С)-денотат (D)

Отношение между знаком и предметом (на рис.1. обозначено как Rsc (рядом со стрелкой, направленной от S к D) - это отношение знак-предмет. Множество определений, устанавливающих соответствие между набором знаков и обозначаемыми ими сущностями, то есть отношения типа Rscj, образуют словарь данной знаковой системы или языка.

В искусственных языках, как правило, каждому знаку всегда соответствует один смысл, а смыслу, в свою очередь, - один денотат. Это особенно важно для алгоритмических языков: при машинной обработке текста программы каждый знак должен быть интерпретирован вполне определенным образом.

В естественных языках знаки, обозначающие совершенно разные объекты, могут совпадать. Это явление называется омонимией (рис. 2). Например, в русском языке есть два разных слова, имеющих одинаковое написание: «лук». Это слова-омонимы, одно из них обозначает огородное растение, другое - оружие.

Рис. 2. Омонимия - совпадение знаков, обозначающих различные сущности

Рис. 3. Синонимия - обозначение разными знаками одной и той же сущности

Еще одно явление, часто встречающееся как в естественных, так и в искусственных языках, носит название синонимия - когда два различных знака соотнесены с одним и тем же денотатом (фактом, объектом и т.д.). Схематично это показано на рис. 3.

Важно подчеркнуть, что указанные выше отношения между знаком, его смыслом и обозначаемым им предметом (явлением, процессом) характерны не только для естественного языка, где в качестве знаков выступают слова, но и вообще для любой знаковой системы.

Знаковой системой называют множество знаков, отличающихся между собой по крайней мере по одному какому-нибудь признаку, вместе с набором правил использования этих знаков при передаче сообщений (информации). Знаковая система, упорядоченная набором синтаксических, семантических и прагматических правил, образует язык - систему коммуникационных знаков.

Информационные возможности знаковой системы значительно шире, чем возможности составляющих ее элементов, взятых по отдельности. Дело в том, что смысл передаваемого сообщения может зависеть не только от наличия в нем того или иного знака, но и оттого, какую комбинацию они образуют. Комбинация знаков тоже является знаком, который в этом случае называется составным, или сложным. Например, в естественном языке знаками являются буквы алфавита, из которых образуются сложные составные знаки - слова, предложения. Любой текст, написанный на каком-либо естественном (разговорном) языке, является сложным знаком.

Образные знаки, в отличие от естественных, уже не являются частью того, что они обозначают, хотя внешняя схожесть знака с обозначаемым им предметом остается.

Понятие образного знака тесно связано с понятием символа. Это слово имеет много значений. В математике, логике оно употребляется как синоним слово знак. В других случаях - в искусстве, художественной литературе - символ понимается как некий образ, представленный знаком и одновременно как знак, за которым скрываются свойства знака.

Конвенциональные знаки представляют собой наиболее большую группу. На их основе строятся естественные и формальные языки и системы записи. К последним относятся, например, нотная запись.

Множество знаков, дополненных набором синтаксических, семантических и прагматических правил, образуют систему на которой строится тот или иной язык общения. Различают языки естественные, возникшие стихийно на определенном этапе развития человека, и искусственные, специально разработанные для конкретных целей.

Если говорить о семиотике культуры - значит говорить о культуре как о знаковой системе, а любые культурные явления рассматривать как тексты, несущие информацию и смысл. Понимать какую-либо культуру - значит понимать ее семиотику, уметь устанавливать значение используемых в ней знаков и расшифровывать тексты, составленные из них. Под словом - «текст» в культурологии понимается не только письменное сообщение, но любой объект - произведение искусства, вещь, обычай и т. д., - рассматриваемый как носитель информации.

Каждому человеку более или менее понятна семиотика его родной культуры. Что же касается чужой культуры, то, даже приложив огромные усилия, трудно достичь такого же уровня, на каком находится понимание родной культуры. Язык любой культуры своеобразен и уникален. Но во всех культурах используются одни и теже типы знаков и знаковых систем. Поэтому знать их необходимо для понимания любой культуры.

Все многообразие знаковых средств, используемых в культуре, составляет ее семиотическое поле. В составе этого поля можно выделить 6 основных типов знаков и знаковых систем:

естественные;
образные;
функциональные;
иконические;
конвенциональные;
вербальные (естественные языки);

Разделы семиотики

В семиотике имеется три раздела, в каждом из которых знаки и знаковые системы изучаются с различных точек зрения. Большое внимание семиотическим вопросам уделено в работах Степанова. Он выделил три раздела семиотики.

Синтактика изучает особенности строения знаков, правила их построения и правила составления их комбинаций (синтаксис знаковых систем).

Семантика изучает смысловое содержание знаков и комбинаций.

Прагматика изучает особенности использования знаков в процессе коммуникации, устанавливает правила получателя знака в контексте той или иной знаковой ситуации.

Типология значений знака в семиотике возникла из идей американского логика и философа Ч. Пирса.

Значение в этой концепции понимается как отношение знака. Задача тем самым состоит в том, чтобы учесть все возможные отношения знака: сколько типов отношений обнаруживается у знаков, столько и существует типов значений. Знак вступает в отношение c обозначаемой им сущностью (денотатом), c выражаемым им понятием или представлением (сигнификатом), с теми, кто пользуется знаками, a также c другими знаками. Отношения знака к другим знакам могут быть двоякого рода: 1) на парадигматической оси-отношения выбора или построения из множества знаков того, который удовлетворяет речевой задаче при заполнении определенной позиции в речевой цепи, и 2) на синтагматической оси-отношения совместимости, позволяющие сочетать знаки один c другим в речевых цепочках.

Отношение знака к обозначаемой вещи (денотату) образует его денотативное значение, отношение знака к выражаемому понятию - его сигнификативное значение, отношение между знаком и говорящим - прагматическое значение, отношении знака к другим знакам на парадигматической оси - его дифференциальное значение, или значимость, a его отношения к другим знакам на синтагматической оси - синтагматическое значение, или валентность.

Все типы значений понимаются как дополнительные друг к другу, то есть как части (стороны, аспекты) целого. Это распространяется и на соотношение денотативного и сигнификативного значений. В знаке присутствуют и денотативный, и сигнификативный компоненты. В одних словах, как, например, абстрактных существительных, сильнее представлено или даже полностью доминирует сигнификативное значение c ориентацией на понятие. B других словах, как, например, конкpетныx существительных, напротив, усматривается преобладание денотативного компонента значения c ориентацией имени на денотат. Однако и здесь, в нереференционном употреблении, например предикативном, у существительных представлен единственно сигнификативный компонент.

Остается неясным, как соотносятся оба компонента в значении существительного, репрезентирующем класс, a не единичное.

Вообще не предложено никаких критеpиев для разграничения денотативного и сигнификативного компонентов значения, в исследовательской практике их почти или никак не разграничивают, a при компонентном анализе значения выражают в одинаковых терминах. В практическом анализе значений оба компонента объединяют воедино общим термином «денотативное значение» (в расширительном смысле), а также пользуются обозначениями «референционное (референциальное) значение», «семантическое значение» (семантика в узком смысле). За пределами семиотической структуралистской традиции в том же совокупном смысле говорят o «предметно-логическом, вещественном, когнитивном, интеллектуальном (интеллективном) значении (содержании)».

Следует сказать o сложившихся в семиотике представлениях o денотативном и сигнификативном значениях. Их анализ обнаруживает, что они образовались в результате смешения, непоследовательного различения нескольких пар понятии: денотативного значения и репрезентативной функции имен, сигнификативного значения и описывающей функции имен; денотативного значения и экстенсионального значения имен, сигнификативного значения и контенсионального значения имен; денотативногo значения и конкретного значения имен, сигнификативного значения и отвлеченного значения имен. B каждой паре понятий есть значительные области наложения и взаимозависимости, но, даже пересекаясь, они не тождественны.

Проблематика отношений значений знака требует более подробного рассмотрения. Исходная посылка: денотативное значение возникает в отношении знака к предмету (денотату), a сигнификативное - к понятию (сигнификату) - нуждается в существенном уточнении. Строго говоря, знак не относится прямо к вещи, это отношение всегда, даже в случае единичной вещи, опосредовано понятием (представлением) o вещи: прежде чем узнать и назвать вещь, то есть идентифицировать и обозначить ее, необходимо сначала отнести ее к некоему классу, составить понятие о ней, пасть даже весьма общее и неопределенное. Поэтому отношение знака к обозначаемой вещи и выражаемому понятию не вполне равноправны. Знак не обращен одинаково и к вещи, и к понятию. Схема их связей имеет вид: вещь - понятие - знак (относительно говорящего) или знак - понятие - вещь (относительно слушающего). Поскольку отношение знака и вещи опосредовано понятием, это разрушает антитезу - значение по отношению знака к вещи и значение по отношению знака к понятию. Oбpатимся ко второму разделу семиотики - прагматике и соответствующему типу значения - прагматическому. По определению, эта область образуется отношениями знаков и тех, кто использует знаки. Непосредственное отношение, существующее между знаками и теми, кто их использует, это отношение производства, порождения знаков (говорящий) к осмыслению, пониманию знаков (слушающий). Эти отношения, являющиеся зеркальным отображением одного другим, относятся к области психологии и не их имеют в виду, когда говорят o прагматике.

Прагматика имеет в виду нечто иное. Ее реальный предмет, как он сложился практически в семиотике и лингвистике, не соответствует определению и не может быть очерчен c необходимой четкостью и внутренним единством. Занимаясь важными аспектами знаковой деятельности, существенно расширяя лингвистическую и семиотическую проблематику, прагматика в ее нынешнем виде объединяет достаточно разнородные исследовательские предметы и задачи. Основанием для их объединения под общим названием служит не столько общность природы и общее отношение «говорящий - знак», сколько противопоставление через отрицание: к прагматике относят то из содержательной стороны знаковой деятельности, что не вмещала прежде лингвистика, разрабатывавшая в содержании словесных знаков преимущественно референциальный аспект. Можно c достаточной уверенностью полагать, что в последующем эти предметы вычленятся из прагматики в самостоятельные разделы лингвистики и семиотики. Об этом свидетельствует появление таких новых направлений и обозначений в науке, как коммуникативная лингвистика, теория речевых актов, теория речевой деятельности, теория речевого общения и т. д.

Уже сейчас очевидно, что лингвистическая прагматика включает, по меньшей мере два достаточно независимых предмета: 1) исследование языковых средств и речи относительно выражения прагматических значений (субъективно-оценочных, эстетических, модальных); 2) исследование языковых средств и речи относительно целей и результатов языковой коммуникации (Арутюнова, 1988 : 263). Из них первый входит составной частью в предмет семасиологии языка, а второй относится к семасиологии речи. При этом следует заметить, что прагматические значения языковых единиц там, где они существуют дополнительно к их когнитивному значению, например противоположные оценочные значения слов старец и старикашка, возникают не прямо из отношения говорящий - знак, а из отношения говорящий - денотат, спроецированного затем на обозначающий этот денотат знак.

Третья часть семиотики - синтактика. Ее предмет образуется отношением знаков между собой, причем отношения знаков на парадигматической оси выбора составляют так называемое дифференциальное значение знака, или значимость, отношения знаков на синтагматической оси - их синтаксическое значение, или валентность. Синтактика относится к устройству знаковых систем и знаковых выражений, но не к их содержанию, не к передаваемой ими информации

1.2 Философия моды и знака Р. Барта

Ролан Барт (1915-1980) - французский структуралист и семиотик. Родился 12 ноября 1915 в Шербуре. Получил классическое гуманитарное образование в Париже. Преподавал в 1948-1950 в Бухаресте, где испытал влияние лингвосемиотических идей А.-Ж. Греймаса. В 1950-е годы выступает как журналист, симпатизирующий «новому роману», «театру абсурда» и сценическим идеям Б. Брехта. В 1953 публикует книгу Нулевая степень письма. Письмо (l'criture) - термин, связанный именно с Бартом и обозначающий некую идеологическую сетку, находящуюся между индивидом и действительностью и заставляющую его принимать те или иные ценностные ориентации. В сборнике статей середины 1960-х годов Барт уделяет основное внимание сложностям отношения языка и индивида (Essais critiques, 1964).

Последовательно проводя левые «антибуржуазные» идеи, Барт издает в 1957 серию очерков Мифологии, где описываются основные «мифы» мелкобуржуазного сознания и их отражение в средствах массовой информации (Mythologies, 1957).

В конце 1950-х годов Барт увлекается идеями Л. Ельмслева, Р.О. Якобсона, П.Г. Богатырева, К. Леви-Строса и др. и приходит к выводу о необходимости семиотической интерпретации культурно-социальных явлений. Событием в культурной жизни Франции стала книга Барта Система моды (1967), написанная с семиотико-структурных позиций. Идеи Барта о необходимости семиотической интерпретации социокультурных процессов оказали влияние на французский авангард во главе с группой «Tel Quel» (Ю. Кристева, Ф. Солерс и др.). В книге О Расине (1963) Барт резко выступает против распространенных в то время позитивистских установок литературоведения, противопоставляя «произведение-продукт» - «произведению-знаку».

Знакомство с идеями М.М. Бахтина о полифоничности литературного текста, с лингвопсихологическими идеями Ж. Лакана и семиотикой У. Эко приводит Барта в конце 1960-х годов к периоду, называемому «постструктуралистским». Барт выступает против «единственности» прочтения текста и окончательности в интерпретации его смысла. Текст, согласно его концепции, есть род удовольствия, а чтение - нечто вроде прогулки или даже сексуального удовлетворения (при этом он разделяет «текст-наслаждение» и «текст-удовольствие»). Восприятие текста определяется уровнем читателя и его подготовленностью к прочтению и интерпретации основных пяти кодов, сплетенных в ткани текста, - кода Эмпирии, кода Личности, кода Знания, кода Истины и кода Символа. «Прогулка по тексту» осуществляется по мере прочтения основных единиц протяженности текста - лексий, которые могут быть разновеликими.

Классической для этого периода стала книга Барта C/Z (S/Z, 1970), где детально анализируется рассказ О.Бальзака Сарразин. С тех же позиций Барт интерпретирует и возможности восприятия рассказа Эдгара По. Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром (1973). Известны также его исследования о маркизе де Саде, Фурье и Игнатии Лойоле (Sade, Fourier, Loyola, 1971). Особенно важными при восприятии текста Барт считает коннотативные знаки и идиолектно-личностные аллюзии. Иначе говоря, по концепции Барта, текст вплетается в общую ткань культуры, и его источники и прочтения могут обнаруживать себя и даже возникать после момента его создания.

Основные идеи и мотивы своего творчества Барт суммировал в книге Ролан Барт о Ролане Барте (Barthes R. R. Barthes, 1975).

К концу 1970-х годов популярность Барта была настолько велика, что в 1977 специально для него в Коллеж де Франс была создана кафедра литературной семиологии

Ролан Барт никогда не был строгим систематиком. Как замечает Л.-Ж. Кальве, «его главным вкладом была не систематическая теория, а определённый способ смотреть на вещи, интуитивный подход». Поэтому и понять Барта можно, лишь обращаясь к его письму, а не к тем или иным теоретическим конструкциям, которые он создавал в разные периоды своего творчества с тем, чтобы вскоре от них отказаться. Кальве вторит Ф. Роже: «В центре «научного» проекта Барта [лежит] не таксономия, упорядоченная классификация... но прежде всего, изначально, амбиция, в отношении к которой оба жеста противоположны, но взаимодополнительны: видимое деклассирование иерархий языка (их гула) и видение дискурса, «гомогенного» со своим объектом, примиряющего всякую науку и всякое удовольствие (таково письмо)». Наконец, и М. Мориарти замечает: «Его творчество основано не на теории, а на видении языка». Разумеется, такой подход не может предполагать чёткой методологии и строгой «научности». Можно, конечно, попытаться навязать всё это Барту, ведь его труды оказали весьма значительное влияние даже на самую строгую «науку». Однако, если мы хотим получить образ Барта как он есть, разумнее последовать стратегии того же Роже, который предлагает «вырвать Барта-семиолога у семиотики, Барта-апостола Текста - у текстуальности и т. п.».

Барт был одним из столпов структурализма, осознавших его ограниченность и перешедших на позиции постструктурализма. Как замечает А. Лаверс, «в области литературного анализа Барт в действительности никогда не был структуралистом». Если «ранний» Барт ратовал за «научность», то Барт «поздний» открыто признавался в своём тяготении к литературности. Впрочем, в этом не было ни радикального «поворота», ни существенного противоречия: его рабочим инструментом был язык, а иметь дело с языком - значит заниматься «литературой». «Телькелисты» в определённый момент заразили Барта своей идеей критического производства текстов, тождественного производству критических текстов, однако эта деятельность не стала его credo. Неудивительно, что в конце жизни Барт стал подозревать, что за теоретической правильностью и критической прозрачностью «нового романа» скрывается отсутствие литературного таланта. Впрочем, никаких практических выводов из этого открытия сделать он не успел.

Барт всегда тяготел ко всему «новому»: «новому роману», «новой критике», «новой философии» - в душе оставаясь приверженцем старых форм литературы. Возможно, он просто не видел для себя другого выхода: он опоздал принять участие в героической деятельности «старых», и ему не оставалось ничего другого, как поспешать за «новыми». В итоге он стал «самозванцем». А «самозванцы» плохо вписываются в академическую систему.

Из-за болезни он не поступил в «Эколь Нормаль» и не сделал дипломатической карьеры. По той же причине он опоздал написать диссертацию. Вернее, написал её, но ни один совет не принял бы текст о никому уже не нужном историке, ставший книгой «Мишле». Во второй раз Барт решился написать диссертацию во второй половине 1950-х гг.

На сей раз её темой должна была стать мода. В 1958 г. он обратился к Леви-Строссу с предложением стать его научным руководителем. Леви-Стросс отказался, сочтя его стиль чересчур «литературным», однако дал ценный совет: исследовать не саму моду, но её отражение в прессе. Кроме того, он посоветовал Барту прочитать «Морфологию народной сказки» В.Я. Проппа. Барт и его друг Греймас немедленно взялись читать книгу ленинградского этнографа в английском переводе. Барт нашёл здесь метод применения семиологии к литературным объектам, а Греймас - структурную модель актантов, которую он будет развивать в своей «Структурной семантике». «...Изыскания Проппа в области славянской народной сказки... - писал Барт, - возможно, откроют в будущем путь к анализу крупных современных «повествовательных текстов …путь к анализу крупных современных повествовательных текстов» - от газетной хроники до массового романа».

Получив отказ от Леви-Стросса, Барт не слишком унывал, поскольку ранее уже получил согласие от лингвиста Андре Мартине. Они встретились за обедом, куда Барта привёл Греймас, летом 1954 г. За столом говорили о моде, и Барт спросил Мартине, какой из элементов женской одежды представляется ему наиболее важным. Мартине, сосредоточившись на сексуальной коннотации вопроса, считал, что это всё, что надевается на ноги. Но Барт возражал: ноги - сравнительно бедная семиотическая система, даже платок насчитывает около тридцати элементарных категорий. Мартине был впечатлён речью Барта и согласился стать его руководителем.

Но несмотря на такую поддержку, Барт так и не прошёл формальной процедуры утверждения диссертации. Леви-Стросс совершенно справедливо отметил его склонность к литературе, мешавшую ему писать тем академическим языком, который был принят в университетах.

Его книга «Система моды» оказалась куда менее «литературной», нежели его прежние работы. Сам Барт считал этот труд, прежде всего, методологическим - высвечивающим возможность использования соссюровской семиологии. Здесь он реконструировал смысловую систему женской одежды, использовав в качестве материала дамские журналы за 1958-1959 гг. В этой работе Барт рассмотрел моду как аспект знакового организма культуры - мифа, который вовсе не исчезает в современных культурах, но, напротив, наиболее эффектно функционирует. Он справедливо отмечал, что одежда служит для моды реальной основой, в то время как сама мода является важной системой значений в культуре. Хотя первоначально Барт намеревался реконструировать семантику реальной одежды, однако, в конце концов, предпочёл анализ соответствующей письменной системы, поскольку, если функцию отодвинуть на второй план, останется только «значение». (Барт не упомянул о том, что всего лишь последовал совету Леви-Стросса). Таким образом, «Система моды» Барта направлена на «перевод одежды в язык», «поскольку одежда уже представляет собой систему знаков».

«...Реальная система одежды - это всего лишь естественный горизонт, где Мода формирует свои значения; как целостность, как сущность Мода не существует вне слова. Поэтому неразумно было бы ставить реальность одежды раньше, чем слово Моды, - напротив, подлинно рациональным направлением будет идти от учреждающего слова к учреждаемой им реальности».

Мода, говорит Барт, представляет собой результат взаимоналожения трех языковых систем: одежды-образа, одежды-описания и реальной одежды. Именно вторая система, по его мнению, насыщена коннотациями; она располагается «между вещами и словами», связывает Моду с внешним миром и поэтому заслуживает особого внимания. Коннотация наделяет описываемые элементы «атмосферой», перенося семантические единицы из структуры в событие или живую картину. Именно поэтому риторику Моды можно считать искусством. В свою очередь, Барт разделяет минимальную структуру означающего в модной одежде-описании на три обязательных составляющих: объект, суппорт и вариант. Именно изменение вариантов и образует, как он считает, процесс смены Моды, а благодаря вариациям суппорта образуется понятие элегантности.

Таким образом, одежда имеет технологическую, иконическую и вербальную структуры, функционирующие в разных режимах распространения. Первая выступает как исходный язык-код, две другие представляют собой вторичные языки, «переводы» с исходного языка. Преобразование одежды в «изображение» или «описание» и переход от образа к языку происходит с помощью шифтеров (этот термин Барт заимствует у Якобсона). Подобные вариации в одежде ведут к вариациям в характере. В результате возникает уникальный феномен «именования означаемых» специфичный для многих высказываний Моды и отсутствующий во всех остальных знаковых системах. В связи с этим Мода приобретает метаязыковый характер.

Барт четко различает понятия «означающее» (significant) и «означаемое» (signifie), которое можно сравнить с различием между материальной стороной символа и его значением. Взаимосвязь этих понятий регулируется через определенный «код», где целому классу означающих равнозначен целый класс означаемых. При этом вестиментарный код как знаковая система основывается не на отношениях означающего код как знаковая система основывается не на отношениях означающего и означаемого, а на отношениях между означающими («любой знак существует благодаря своему окружению, а не благодаря своим корням»). Таким образом, Барт переносит лингвистическую концепцию Лакана в область исследования дамской моды.

Он своеобразно переосмысляет и концепцию «видимого и невидимого» Мерло-Понти. Черты внешнего мира, говорит он, безграничны, тогда как класс одежды образует конечный набор материальных предметов. Сходясь в отношении эквивалентности, внешний мир и одежда образуют манифестацию: черта одежды манифестирует ту или иную черту внешнего мира. «Иными словами, отношение между одеждой и внешним миром или Модой, постулирующее эквивалентность зримого и незримого, поддаётся лишь одному применению - своеобразному чтению».

Порогом знаковости, по Барту, служит социализация, момент включения предмета в общественный быт (в выставочную экспозицию, в научный доклад и т. д.). Но при этом он четко отделяет семиологию моды от социологии моды. И главное отличие заключается в том, что социология обращена к реальной одежде, а семиология к «комплексу коллективных представлений», образам, то есть задача модного описания - не только предлагать сам объект для реального копирования, но еще и, прежде всего, широко распространять Моду как смысл. Восприятие предметов (не только одежды), подчиняющееся моде, возникает из капиталистической системы производства/потребления. Но при этом всегда существует разрыв между предлагаемым продуктом и действительным объектом. Появляется, своего рода, символическое потребление. Разница в экономической ценности не соответствует разнице в полезности, поэтому потребление начинает функционировать как система знаков, предметы превращаются в символы, а символы - в товары. Барт отмечает, что знак Моды размещается на пересечении индивидуального замысла и коллективного образа, знак Моды появляется в результате последовательной эволюции; он появляется каждый год неожиданно, то есть Мода меняется, а не развивается.

Процесс смыслообразования, подчёркивает Барт, подчинён определённым правилам, которые как раз и образуют смысл; режим смысла есть режим контролируемой свободы. Знак, по Соссюру, представляет собой соединение означающего с означаемым, связь между которыми носит произвольный характер. Барт понимает эту произвольность как двойную мотивацию - социальную и природную. Он принимает поправку Э. Бенвениста, согласно которой связь означающего и означаемого не произвольна, но лишь немотивированна: после того, как связь установлена, пользователь языковой системы не может не считаться с ней. Если же означающее имеет природную или рациональную соотнесённость с означаемым, знак оказывается мотивированным. Обычным фактором мотивации является аналогия, причём возможны разные степени аналогии - от копии до абстракции.

Чем более мотивирован знак, тем в большей степени присутствует его функция и тем слабее семиологичность знакового отношения: «мотивация - это фактор десигнификации». Так Барту удаётся «материализовать» соссюровскую концепцию, в которой языковой знак связывает понятие и акустический образ (а не вещь и её название), и подойти к пределу своей работы - риторическому означаемому. В этом пределе, говорит Барт, исследователь воссоединяется с миром истории, а в этом мире -с тем объективным местом, которое занимает он сам.

В системе Моды правильность знака никогда не признаётся открыто нормативной, а выдаётся за чисто функциональную: homo significans надевает маску homo faber. Мода выступает как идеология: сообщаясь с миром посредством своего риторического языка, она принимает участие в отчуждении и в рациональном мышлении людей, утрачивая при этом свою семантичность. Таким образом, Мода - это «семантическая система, единственной целью которой является уклончивость обильно вырабатываемого ею смысла». Отказываясь от смысла, эта система выставляет напоказ знаковый процесс. Мода устанавливает отношения эквивалентности и валидности, а не истины, она бессодержательна, но не бессмысленна. Поддерживая смысл, она его не фиксирует. В своей чисто формальной природе Мода воссоединяется со своими экономическими основаниями, приобретая в процессе «пустой сигнификации» институциональную устойчивость.

Книга получилась очень интересной, хотя её теоретический потенциал у многих вызывал и вызывает сомнения. Так, Дж. Куллер замечает, что «по-видимому, Барт был введён в заблуждение лингвистикой в своём представлении о том, что дистрибутивный анализ может произвести ряд классов, которые не нуждаются в оправдании какой-либо объяснительной функцией». Чрезмерное доверие к возможностям лингвистики, считает Куллер, привело Барта к пренебрежению формальным методом. «Он пренебрёг тем, что следовало объяснить, и в итоге не объяснил ничего». Да и сам Барт позже признавался, что в те годы им владела «эйфористическая мечта о научности». Действительно, как и в «Мифологиях», в «Системе моды» Барт слишком полагается на то, что анализ конкретных примеров скажет всё, позволив обойтись без теории.

Несмотря на «эйфорию», книга получилась сухой и очень строгой. Возможно, поэтому она не имела такого широкого резонанса, как появившиеся в 1967 г. «Ecrits» Лакана и «От мёда к пеплу» Леви-Стросса. Однако Барт был одним из тех, с кем ассоциировалось структуралистское движение, весьма востребованное в эпоху «майской революции» 1968 г.

Барт следовал различным установкам, опирался на различные философские, лингвистические и литературоведческие концепции, проходил по касательной к самым разным доктринам, но всегда оставался по отношению к ним чужеродным агентом. Единственное определение, которое разделяли и долгое время отвергавшая его академическая система, и сам он, сводилось к одному-единственному, зато очень ёмкому понятию: «самозванец». Он был «самозванцем» и для академической системы, и для лингвистики, и для литературоведения, и для культурологии. А, кроме того, в области исследований по теории кино, диететике, моде, рекламе и т. д.

У его интереса к моде, пожалуй, можно найти ещё один дополнительный оттенок. Ещё С. Зонтаг заметила, что бартовские тексты вписываются во французскую традицию эстетизма («Большая часть суждений и основные интересы Барта опираются на эстетические критерии»), и предложила считать его «сартрианской версией денди». Действительно, Барту был чужд эстетизм стоиков, пронизанный пафосом скоротечности человеческого бытия. А на «изготовление себя» (в том смысле, в каком Фуко говорил о «заботе о себе») у него никогда не хватало мужества. Но, как и для Фуко, критика для Барта была не безразличным поиском истины, а преобразованием души (сам он, правда, выражался скромнее, говоря о «наслаждении»). Именно гедонистический оттенок бартовского мировоззрения делает столь близким ему модернистский эстетизм как произвольную стилизацию существования, нагруженную вдобавок сартрианским пониманием «ответственности». Этот последний элемент и порождает его «несвоевременный гуманизм»: «за нигилистическими клише, которые Барт разделял со своей эпохой, [стоит] новая трансцендентность, основанная не на божественном, но на социальности человека и на различии между людьми». Барт нехотя признавал, что, как и весь класс ителлектуалов, не вовлечённых в активную борьбу, он является как минимум «потенциальным денди», и с горечью замечал: «Денди - это человек, чья философия действительна лишь пожизненно: время - это время моей жизни».

Барт был одним из главных продолжателей традиции «философии подозрения» в XX веке. Подобно своим предшественникам - Марксу, Ницше и Фрейду - он предложил особую оптику взгляда, позволяющую увидеть махинации властного дискурса, выдающего исторически сложившийся тип культуры за единственную реальность. Тем самым «философы подозрения» не только ведут подрывную работу, направленную против скрытых форм господства, но и открывают новые перспективы для науки и философии. Сам Барт не предложил теоретической системы, которую можно было бы принять как руководство к действию. Подобное понимание его творчества, конечно, имеет место, но, как заметил уже сам Барт, ведёт лишь к формированию новой (буржуазной) мифологии. Его роль в историко-философском процессе была, скорее, нигилистической. Барта не следует повторять, ведь свою часть работы он уже выполнил, и теперь новое поколение философов и семиологов может двигаться дальше.

Творчество Барта можно назвать философией подозрения и сопротивления по многим причинам. Прежде всего, Барт сопротивляется телеологизму метафизики и вообще всякому платонизму. Он сопротивляется традиции, авторитету, устоявшимся системам. Эта философия бунта стала выражением умонастроений западных интеллектуалов 1960-х годов. Сопротивление как философская позиция влечёт за собой сопротивление как позицию политическую. Многие значительные философы постструктуралистского направления принимали самое активное участие в революционном движении конца 1960-х гг. Барт не впал в эту «революционную истерию» и не пошёл на улицы, однако идеи того времени наложили на его творчество свой отпечаток. Было бы неверным представлять бартезианство кабинетным аналогом «левых» политических движений эпохи. Сопротивление в философии имеет давние традиции и не приноравливается к политическим событиям.

Ролан Барт будет рассматривать символ как тип отношения, «соединяющего означающее с означаемым». Это аналогическое отношение конституирует коррелятивное ему сознание, которое «видит знак в его глубинном измерении». Рассматриваемые Соссюром коннотационные отношения (или ассоциации) берутся Бартом в качестве парадигмы. Барт исследует не форму языка, а систему коннотативных знаков, которые по имеют прямого коммуникативного значения. Барт надстраивает вторичную семиологическую систему над особой последовательностью знаков, существующих до нее. Материальные носители символической структуры (Барт рассматривает различные явления культуры - моду, литературу, ритуалы, геральдику, миф), превращаются в означивающий базис и представляют собой первоначальный материал и системе символизации. Общим их моментом является то, что они становятся знаковыми средствами, образующими первичную и основывающими в качестве первичного элемента вторичную систему. Символическое сознание для Барта является пройденным этапом в истории философии, так как оно не подразумевает собой ссылку на референцию или коммуникативную функцию символа. «Символическое сознание царило в социологии символов и, конечно, отчасти в психоанализе в пору его зарождения, хотя сам Фрейд признавал необъяснимый (не-аналогический) характер некоторых символов». Этот символ по своей природе «неисчерпаем». Барт же утверждает, что даже вертикальность связи в символическом сознании привела к отказу от формы, то есть глубина есть содержание, но не форма. Поэтому, по мнению французского структуралиста, уместнее перейти к анализу парадигматических отношений, где формы символов как знаков рассматривались бы в сравнении, находясь в определенном множестве других знаков. При таком анализе обнаруживаются другие измерения символа, в котором означающее утрачивает изолированные отношения со своим означаемым, так как гомологически детерминирует его, Парадигматическое сознание «определяет смысл не как простую встречу некого означающего и некого означаемого, а, по удачному выражению Мсрло-Попти, как самую настоящую модуляцию сосуществования» (там же). Таким образом, символическое может выступать и как метода, и как объект, являясь, однако, определяющим для различных типов отношений. В настоящее время структурализм обретает иные черты, он начинает рефлектировать и осмысливать себя как часть культуры, которая в первой и второй трети XX столетия являлась его объектом. Р.Барт в «Мифологиях» говорит о специфичности мифологического концепта. Во-первых, он есть побуждение, а потому является концентрацией историчности и детерминированности какой-либо ситуацией. «Этот концепт конкретен, он определяет форму и помогает восстановить цепь причин и следствий, движущих сил и интенций». Конкретность концепта и его иитенциональность определяют его следующую характеристику «предназначенность». Необходимо при этом отметить, что в случаях символической омонимии, то есть, когда означаемое способно иметь несколько означающих, «бедность и богатство окажутся в обратном отношении: качественной бедности формы, носительнице разреженного смысла, соответствует богатство концепта, открытого навстречу всей Истории; количественному же изобилию форм соответствует небольшое количество концептов». Помимо концепта и формы, семиологическая система конституируется третьим элементом, значением, которое представляет собой соединение первых двух. Сущность значения составляет идеальный образ, который в зависимости от направленности субъекта содержит большую или меньшую часть концептуального компонента. Так как форма символа, как и бартовского мифа, образована на базе языкового смысла, то происходит «деформация», но мы уже говорили, что смысл не исчезает полностью, а лишь прячется за концепт. Поэтому значение как чередование формы и концепта, который вступает в противоречие со смыслом, является двойственным, поскольку входит в двойную систему. В результате нам представляется следующая система: имеется смысл означающего, но возникающее общее понятие о предмете, т.е. концепт, заслоняет собою смысл. Смысл становится «буквой». Например, здание Парламента имеет свой собственный смысл - помещение, в котором работают представители власти. Обусловленное исторически и социально, определяющее формы становится первичным: власть, правящая судьбами людей. По мнению Барта, концепт противоречит смыслу и выходит на мерный план. Думается, что концепт не может «противоречить» смыслу, поскольку он сам фундируется смыслом и является своеобразным расширением смысла, абстрагированием. Итак, значение этого символа составляет чередование самой формы и ее смысла с концептом. Обнаруживается своего рода вездесущность; пункт прибытия смысла образует отправную точку мифа. Значение мифа представляет собой непрерывно вращающийся турникет, чередование смысла означающего и его формы, языка-объекта и метаязыка, чистого означивания и чистой образности. Это чередование подхватывается концептом, который использует двойственность означающего, одновременно рассудочного и образного, произвольного и естественного. Интересно, что французский автор противопоставляет значение символа значению истинного мифа. В символе, по его мнению, концепт заполняет форму, поэтому простая его система обеспечивает буквальность символического значения. Тогда как в мифе, смысл неразрывно связан с формой, поэтому значение для воспринимающего становится двойственным. Таковое понимание мифологического значения противоречит трактовке символа Лосевым, согласно которому, символ выступает как единство внешней и внутренней сторон.

1.3 Концепция «смерти автора» по Р. Барту

Главной причиной асистематичности явилось важнейшее для Барта представление о непреодолимой тотальной власти языка. Аналогичным образом Гадамер усматривает власть традиции-языка и осознанно подчиняется этой власти в сложной игре порождения нового смысла, являющегося новым выражением традиции. Напротив, Барт устремлен к обретению безусловной свободы, однако «свобода возможна только вне языка». Поскольку вовсе избежать языка нельзя, с ним можно «плутовать» - это и есть главное, по Барту, в занятиях литературой.

Исследовательская позиция Барта получила в конечном счете определенную завершенность в качестве конституируемой им самим дисциплины - литературной семиологии. Новаторство Барта, уникальность исследовательской позиции подтверждаются открытием в Коллеж де Франс соответствующей кафедры специально для вновь принятого профессора (1977). В актовой лекции при вступлении в должность взгляды Барта достигают высокого уровня осознанности. Последовательное утверждение невозможности научного метода исследования гуманитарных (языковых) проблем сочетается здесь с наличием конкретной стратегии исследования, постоянно обращенной к самоопровержению: «плутовская» игра - установка на ускользание из-под власти языка, а не создание метаязыка, в котором принципиально невозможно обретение свободы - такую убежденность Барт обрел в результате длительной и интенсивной «жизни в языке». Эта позиция совмещает таким образом завершенность определенной стратегии с императивом нескончаемого пути, бегства от всякой определенности. Систематическая асистематичность возведена Бартом в ранг описательно-познавательной стратегии, своеобразного постпротиворечивого дискурса.

Цельность взглядов Барта в регулярном (систематичном) языковом обращении может быть связана с телесностью в утверждаемом настоящей работой смысле этого понятия: изменение познавательных и описательных возможностей привело к явлению Р. Барта, удерживающего противоречия в поле цельного, неразрушающегося сознания; его присутствие в культуре сообщает достоверность исследовательской позиции, соотносит её новаторство с человеческими возможностями, нашедшими конкретную реализацию в деятельности французского литератора, ученого, исследователя. Определяя семиологию с точки зрения своего личного понимания этой не вполне еще установившейся дисциплины, Барт оправдывает наше предположение: «Думаю, однако, что цель учреждения той или иной кафедры в Коллеж де Франс - не столько в том, чтобы освятить определенную дисциплину, сколько в том, чтобы поддержать развитие того или иного индивидуального исследования, интеллектуальный поиск той или иной личности».

Барт начинает с подробной характеристики литературной и критической деятельности как власти языка, и мы не замечаем, как в центре оказывается уже не язык-объект, а критик-интеллектуал, который, впрочем, не позволяет себе слишком увлечься творческим субъектом. Как и Гадамер, Барт указывает на исключительную необходимость «расслышать голос субъекта», но точно так же это остается лишь декларативным высказыванием, восполняющим пробел утверждаемого дискурса; такая декларация не способствует конкретному пониманию литературы с точки зрения субъекта творчества, зато отличается подлинной поэтичностью - воздаянием художнику за ущербность объяснений: «Напротив, высказывание-процесс акцентирует место и энергию самого этого субъекта, иными словами, неуловимость его существа (отнюдь не тождественную отсутствию самого субъекта) и потому нацелено на реальность языка как таковую; оно предполагает, что сама языковая деятельность подобна необъятной туманности - области взаимных прикосновений, влияний, отпечатков, отголосков, движений взад и вперед, соподчинений. Высказывание-процесс заставляет расслышать голос субъекта - настойчивый и в то же время неуловимый, неведомый и вместе с тем узнаваемый благодаря его будоражащей интимности; иллюзорное отношение к словам как к простым орудиям исчезает, они начинают вспыхивать прожекторами, взрываться петардами, сиять трепетными всполохами, взлетать фейерверком, доноситься, как сочные ароматы письмо превращает знание в празднество».

В комментарии трудно выдержать эстетическую высоту приведенного текста, а ведь он как раз о чаемом нами единстве художника и художества, о необычайности мира-языка как творения. Однако прозаическая сторона дела заключается в том, что писатель возникает на пересечении, во взаимодействии различных языков и, с другой стороны, в результате «постоянного смещения или постоянного упорствования»: «Писатель должен обладать упорством дозорного, находящегося на перекрестке всех прочих дискурсов...». Лишь только Барт заговорил об «упорстве» и «смещении», тотчас акцент его дискурса переносится на письмо-власть, овладевающее писателем: «власть завладевает радостным чувством, доставляемым письмом, точно так же, как она поступает со всякой иной радостью...».

Поздний Барт хоть и отдает должное духовности, но не отваживается «воскресить» автора. Напротив, в его высказываниях усиливаются властные, даже зловещие ноты. Имея в виду первоначальное различение понятий язык и дискурс - или Язык/Речь, - Барт пишет: «благодаря этой оппозиции я получал возможность редуцировать дискурс, свести его к грамматическому примеру и тем самым обретал надежду подчинить себе все коммуникативные отношения человека». Может быть, здесь как раз сказалась настоящая цель критика, по Барту: властвование над языком посредством совершенствуемого им же самим дискурса? Именно это закономерное предположение побуждает завершить анализ блестящих гуманитарных воззрений Ролана Барта обращением к знаменитой статье «Смерть автора»(1968). Интеллектуальный радикализм нередко приводит Барта к разного рода крайностям суждений. Своим революционизмом «Смерть автора» вызывает в памяти время студенческих волнений во Франции 1968-го года и в связи с этим - позицию шестидесятитрехлетнего Жана-Поля Сартра, знаменитого философа и писателя, вышедшего на улицы Парижа вместе со студентами. Так возникает своеобразный семиологический ряд.

Литература у Барта предстает как «исторически подвижная совокупность «общих мест», из которых, словно из кирпичиков, писатель вынужден складывать здание своего произведения». Язык следует понять двояко: как средство индивидуации и одновременно социализации, как средоточие свободы и необходимости. Всё индивидуальное растворяется в языке, приобретает смысл некоторой всеобщности. Наш внутренний мир попадает в тень языка, во власть «письма»: «...в письме как раз и уничтожаются всякое понятие о голосе, об источнике. Письмо - та область неопределенности, неоднородности и уклончивости, где теряются следы нашей субъективности, черно-белый лабиринт, где исчезает всякая самотождественность, и в первую очередь телесная тождественность пишущего. Приведем ещё несколько цитат, характеризующих отношение к автору: «...голос отрывается от своего источника, для автора наступает смерть, и здесь-то начинается письмо»; «говорит не автор, а язык как таковой; письмо есть изначально обезличенная деятельность»; «автор есть всего лишь тот, кто говорит «я»; язык знает «субъекта», но не «личность».

Такова обстановка драматического события. Слова постепенно раскрывают смысл свершившегося: «некоторые писатели уже давно пытались» поколебать «власть Автора», подвергнуть Автора «сомнению и осмеянию»; «десакрализация образа Автора», «анализ и разрушение фигуры Автора», «удаление Автора» - длительные усилия, происки, разоблачения дают, наконец, результат: «современный скриптор, покончив с Автором», совершенно иначе понимает творчество, «Автор-Бог» развенчан. «Писатель... может лишь вечно подражать тому, что написано прежде и само писалось не впервые...»; «жизнь лишь подражает книге, а книга сама соткана из знаков, сама подражает чему-то уже забытому, и так до бесконечности». Глазами Гегеля Барт смотрит на мир сквозь специальное оптическое стекло, отшлифованное им самим, и его умозрение обнаруживает не «феноменологию Духа», а «феноменологию Текста», не абсолютный прогресс, а проблематичное существование. Десакрализованный мир готов скатиться к языковому хаосу, но последним усилием Критик удерживает в своем сознании космический «гул языка». Проникновенная апология Читателя в конце статьи «Смерть автора», в частности, её революционная концовка-лозунг: «рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора» - представляются самообманом Критика, добросовестным заблуждением на счет своей истинной цели - стать Богом.

Барт не художник, как Элиот, а теоретик, и поэтому ему не грозит «метафизическое самоубийство». Концептуально-критическое сознание в XX веке разрушает единство творца и творения (телесность), данное сильному поэту в интеллектуальном переживании художества. Критическая мысль уподобляет художество самой себе, художник становится неотличим от критика в его, критика, восприятии и оценке. Критик замещает художника. Наоборот, Элиот спасает художника: «В самом деле, большая часть усилий автора, создающего произведение, уходит, видимо, на критическую оценку того, что он создает; ведь творчество - это просеивание, сочетание в разных комбинациях, удаление лишнего, исправление, опробование; и весь этот изнурительный труд в той же мере может быть назван работой критической, как и творческой». В данном случае все наоборот: критик неотличим от художника, но в самосознании последнего. Однако из этого не следует возможность уравнения «творческого и критического»: «Я исхожу из той аксиомы, что творчество, создание произведения искусства есть процесс самодовлеющий, критика же по самой сути дела имеет своим предметом нечто постороннее по отношению к себе». Автор не умер. Он умерщвлен отвергнувшей традиционализм революционной критической мыслью ради высвобождения смысла. В таком случае, быть может, лучше, если бы он и не родился, как у Р. Рорти. Так безысходность сегодняшнего состояния европейской культуры по крайней мере не отягчена неумышленным злодейством. Р. Барт диагностировал «смерть автора», но «похороны» так и не состоялись за отсутствием... тела. Оно претворилось, стало миром-текстом. Речь идет об артикулированной нами телесности переживания художества сильным поэтом, и если мы - художнически и критически - не переживаем поэзию таким образом, то, возможно, в этом причина теперешнего ее состояния.

Глава 2.Концепция семиотики в философской литературе

.1 Анализ основных произведений Ролана Барта

Р. Барта американский литературовед Уэйн Бут назвал в 1979 г. «человеком, имеющим сегодня, пожалуй, наиболее сильное влияние на американскую критику». Эту оценку, а также некоторые сделанные в предыдущих главах наблюдения и предположения подтверждает реконструкция системы представлений Барта об отношениях между «литературой и метаязыком» - в частности, его суждения о науке и современной литературе в статьях и интервью 1962-1980 гг.

В разных своих текстах Барт выделял разные аспекты взаимодействия языка литературы и призванного описывать ее метаязыка - от их совпадения, связанного с марксистской либо психоаналитической подоплекой современного романа, до использования критиками современной литературы с целью создания аналитического инструментария, который впоследствии применяется к произведениям прошлого. О таком «теоретически нагруженном» прочтении Барт говорит как о диалектическом процессе - деформирующем воздействии на текст-объект, его изменении, которое оборачивается, в свою очередь, новшеством в самой теории. Иного рода «вмешательство» метаязыка в литературу - такое, которое делает литературу своего рода «металитературой». В очерке «Литература и метаязык» (1959) Барт как раз говорит о литературной саморефлексии, и в том числе - о том самом типе письма, который чуть позднее получит в западном литературоведении название «метапроза» (metafiction) и столь удачным метафорическим описанием которого может служить излюбленный бартовский образ: «маска, указывающая на себя пальцем». Барт говорит о саморефлексивности как существенной черте литературы вообще, но прежде всего - современной художественной прозы (известна связь Барта с «новым романом» А. Роб-Грийе и «новым новым романом» Ф. Соллерса - являющая собой, кстати, пример «литературности» критики). Эта «металитературность» литературы, между тем, представляет собой лишь один из двух аспектов, выделяемых Бартом в едином процессе совмещения двух дискурсов, образования «письма». Противоположное движение (метаязыка, теории - к литературе) занимает его несравненно больше и является одной из главных его тем; центральный мотив здесь - это дискурсивность науки.

В интервью 1967 г., отвечая на вопрос о соотношении науки и литературы, Барт признается, что в отличие от других структуралистов он находит положение науки проблематичным - по той причине, что его (Барта) главный предмет литература. Фундаментальная проблема, говорит он о литературоведении, не теория, а язык науки о литературе. Суждения Барта о критике противоречивы: то он говорит о ней как о науке, то - как о дискурсе, не являющемся и не могущем являться научным. Анализ этих суждений, однако, показывает, что критика мыслилась Бартом в «научном» ключе. Барт видел проблему не только и не столько в существовании научного дискурса о литературе, сколько в научном дискурсе как таковом. В том же 1967 г., в один год с программной статьей «От науке к литературе», Барт опубликовал «Дискурс истории» - одну из пионерских работ по риторике историографического дискурса. В еще одном интервью того же года он признаётся: «Когда я пишу, мне кажется, что я стараюсь завязать игру с наукой, определенную замаскированную пародию. Мне все больше кажется, что глубинная интенция критика - разрушать метаязык, подчиняясь императиву истины; в конечном счете письмо не может быть объективным в последней инстанции, поскольку объективность есть лишь одно воображаемое среди прочих. Научный метаязык - это форма отчуждения языка; стало быть, он подлежит трансгрессии (что не значит уничтожению). Что же до критического метаязыка, то его нельзя обойти кроме как путем установления своего рода изоморфизма между языком литературы и дискурсом о литературе. Наука о литературе - это и есть литература».

В отличие от некоторых отечественных литературоведов, также объявляющих литературоведение литературой, но идущих при этом «от литературы» (С.Г. Бочаров, А.В. Михайлов и др.), Барт идет, наоборот, «от науки», т.е. ее дискурсивности и «автореференциальности»: критика (и любая другая наука) должна рассматриваться, как и литература, в соответствии с критерием «не истинности (отношение к реальности), а валидности (отношения между элементами) языка» («Критика и истина» (1963); ср. «Эффект реальности» (1968)).

Структурализм, как известно, был призван придать бóльшую научность гуманитарным наукам, а литературный структурализм развивался особенно интенсивно, и в этом контексте особенно важными для нашей темы представляются мысли Барта о структурализме и его «литературности». Уже в 1963 г., сразу в нескольких текстах, Барт пытался прямо сблизить, объединить литературу и структурализм, показать единую природу той и другого как «двух видов деятельности». Позднее он упоминает в этой связи собственный трактат «Система моды» - как «поэтический проект: создание интеллектуального объекта из ничего, или почти ничего». О переходе структурализма «от науки к литературе» Барт настойчиво повторяет и в дальнейшем - на протяжении 1970-х годов.

Совмещение «литературы и метаязыка» не только одна из главных тем у Барта, но и характерная черта его собственных работ, и поэтому он оказывается одной из важнейших фигур как в отношении теоретической рефлексии о соотношении двух дискурсов, так и с точки зрения его собственной творческой, научно-литературной практики. Превращение Барта-»пишущего» в Барта-»писателя» - факт слишком хорошо известный. Не останавливаясь подробно на поздних бартовских книгах, мы обращаемся к саморефлексии Барта-писателя; материалом здесь нам служат не только его поздние интервью, но и малоизвестный сюжет, связанный с его университетским курсом «Подготовка романа» и изложенный его учеником А. Компаньоном.

По крайней мере с 1962 г., т.е. на протяжении почти двух десятилетий Барт то и дело признается, что хочет написать роман, и иногда делится своими сомнениями, мешающими ему сделать это - трансформировать «романическое» (род дискурса, по Барту, не структурированный повествовательным сюжетом) в роман. Эта тема - намерение написать «классический» роман и мешающие сделать это изнурительные сомнения - непосредственно связана с курсом «Подготовка романа» (1978-1979, опубликован в 2003), черновые рукописи к которому изучил А. Компаньон. Согласно его свидетельству, незадолго до смерти Барт подводит неутешительные итоги курса и делает в рукописи замечания (впоследствии вычеркнутые), свидетельствующие о его неожиданном отходе на консервативные, антимодернистские позиции. Это отступление напоминает нам эволюцию взглядов Цв. Тодорова, некогда тоже бывшего одной из главных фигур структурализма, а со временем ставшего противником теории; сходство можно наблюдать и в другом отношении - в том, что оба автора приходят к идее литературы как знания, матесиса. На этот еще один способ сблизить литературу и науку: литература как матесис - Барт выходит еще в «Удовольствии от текста» (1973). Переход от идеи литературы как семиозиса к идее литературы как матесиса соответствует переходу от стремления найти структурное определение литературы к стремлению дать ей определение функциональное, что можно наблюдать и в случае с Тодоровым.

Позднего Барта противопоставляли раннему те, кто провозглашал конец теории («теоретического» периода в исследовании литературы и культуры); однако сам Барт все же не уходил из теории (подлинным уходом чуть было не стали антимодернизм Барта периода «подготовки романа» и переход к идее литературы как матесиса в 1970-х годах), он лишь использовал ее против нее самой, в том числе - «деконструируя» металитературный дискурс и обнаруживая в нем литературное начало. Доводом в пользу «конца теории» может служить лишь сама эта «литературизация» теоретико-критического дискурса, ставшая предметом нашего исследования. Защитники традиционных, «классических» представлений о науке и литературе, «сопротивляющиеся» теории и не симпатизирующие «метапрозе», говорят о кризисе, вырождении, смерти той и другой, представляя тем самым позицию «здравого смысла», которому противостоит теория. Сама же теория, хотя ее проект изначально носил научный характер, говорила о неизбежности совмещения литературного и металитературного дискурсов и даже культивировала его - не только в литературе, но и в критике и в самой себе, в чем проявился ее авангардистский характер.

Когда Ролан Барт говорит о том, что литература является принципиально реалистичной, это значит только то, что именно реальное неизменно является объектом ее вожделения. Если же употребить «реальное» в его обиходном значении, то литература, по словам того же Барта, оказывается столь же принципиально ирреалистичной, поскольку смысл ее находится в том, чтобы «домогаться невозможного».

Признание того, что слово неспособно объяснить мир, а если оно как будто и объясняет его, то лишь затем, чтобы позднее мир вновь предстал неоднозначным, вынуждает пишущего отказаться от двух типов слова:

·от учительства, ибо по самой сути своего проекта он невольно превращает всякое объяснение мира в театральное представление, неизбежно вводит в него неоднозначность (писатель может создать систему, но она будет таковой лишь для производителя, а не для потребителя литературы);

·от свидетельства, ибо, отдавшись слову, писатель утрачивает наивность. Сегодня литература вынуждена задуматься о своей сути (именно о сути, а не о формах, как было ранее). Литература стала понимать себя не как «зеркало жизни», но как «текст», «письмо», и если и претендует на отражение какой-либо реальности, то ею может быть только «реальность письма». Текст же представляет собой не линейную цепочку слов, выражающих единственный, как бы теологический смысл («сообщение» Автора-Бога), но многомерное пространство, где сочетаются и спорят друг с другом различные виды письма, ни один из которых не является исходным; текст соткан из цитат, отсылающих к тысячам культурных источников. Таким образом, если литература сегодня и отсылает к чему-то, то только к Тексту как таковому.

Осознав неоспоримость идеологических влияний, Барт устремляется к поиску действенных способов защиты от атакующих воображение идеологических влияний, он пытается выявить сам механизм воздействия идеи на сознание, идеей чего бы она ни была. При этом его интересуют не столько отдельные идеи или мотивы, сколько то, как общество завладевает ими, превращая их в материал для создания тех или иных знаковых систем. Несомненным достижением Барта стало понимание, что в основе идеологического влияния лежат знаковые процессы. По мысли Р.Барта идеология функционирует как система значений. При этом значение определяется следующим образом: «значение - это соединение того, что означает, и того, что означается; это не форма и не содержание, а связующий их процесс». В своём определении значения Барт следует определению языкового знака, данному Ф. де Соссюром в «Курсе общей лингвистики», однако не точно. Барт намеренно прибавляет, что означающее и означаемое не просто связаны между собой, а связаны в объединяющем их процессе. Таким образом, если ознбчивание является процессом, то разные значения создаются, используются и забываются, они не даны раз и навсегда, а потому может быть написана история смены значений или идеологий. Из того, что значение есть процесс, связывающий означающее и означаемое, также следует, что наделение значением разных «форм культуры» не существует нигде, помимо сознания человека, как считает Барт, убеждающегося в общественной значимости того или иного знака. Однако, поскольку исследование подобных механизмов влияния идеологии на человека проведенное Бартом, базируется на классической теории диадичного знака Соссюра, его выводы несколько противоречивы. С одной стороны он отмечает, что знак можно знать или воображать, он опасен в том случае если он представляется особым образом в сознании. Представление же знака в сознании, превращающее его (знак) в значение, есть воображение знака. С другой стороны, Р.Барт не дает ответ на вопрос, как знак влияет на воображение. Он только формулирует тезис о том, что, если человек не обманывается в том, чем является знак, то есть не реальным предметом, а «осязаемой идеей», то он освобождается от власти навязываемых ему идей и может самостоятельно оперировать знаками. Именно так, по мнению Барта функционируют идеологические системы, когда человек не отличает знак от образа, считает его отражением реальности, а так же если он, одновременно с этим, уверен в истинности образов своего воображения. Для того, чтобы исследовать проблему способа усвоения идеологии человеком, присвоения им чужих идей и способа освобождения от идеологического влияния, необходимо разобраться в том, как знак становится значением и как значение может быть сведено к знаку. На этот вопрос Барт ответа не дает, но он предполагает, что человек должен отдавать себе отчёт в принципиальной неточности воображения и не путать знаки и образы, тогда он сможет усомниться в претворяющейся правдивой идеологии. Барт рассуждает о том, что так называемый «структуральный человек» берет действительность, разделяет ее, а затем воссоединяет разделенное. И в промежутке между этими процессами рождается нечто новое, благодаря деятельности человека как производителя смыслов, которого Барт обозначает монотипическим именем -Homo significans - человек ознбчивающий, - субъект посредством которого производятся все исторически возможные, изменчивые смыслы.

Именно как производитель смыслов человек воспринимает символы предлагаемые обществом.

Нельзя сказать, что понимание роли человека как субъекта производящего смыслы культуры, является безусловно новым. Однако специфика современной коммуникативной ситуации в том, что сегодня производство новых смыслов становится массовым. И человеку в такой «лавине» новых значений становится сложно ориентироваться и тем более производить новые смыслы, что приводит к осознанию потери идентичности в визуальной тотальности бессмысленных форм, предлагаемых современной культурой. В таком контексте понимание механизмов идеологического воздействия Бартом с позиции диадичес-кой модели Соссюра, становится невозможным, поскольку сам Соссюр полагал знак как неподвижный идеальный конструкт. Таким образом, знак изучается вне коммуникации, как статичное ментальное образование - «вещь в себе», хотя доказывается, что именно коммуникации делают возможной существование знака как такового. Отсюда основное противоречие, которое лежит в основе механизмов идеологического влияния, раскрываемых Бартом, в лингвосемиотике знак абстрактен, коммуникации реальны, но в основе любого идеологического влияния лежит коммуникативное действие. Знак в контексте коммуникативности изучал основатель другого направления семиотики Ч.С. Пирс. Сегодня некоторые идеи Ч.С. Пирса могут быть заново рассмотрены, в частности, его теория интерпретантов и теория семиозиса, которая неизбежно приводит к перспективе исследования современных коммуникаций.

С позиции семиотики Пирса образ Homo significans как человека создающего значения, актуализируется именно в современной глобальности коммуникаций, признаками которой является темп, тотальность синхронии и когерентность воздействия. Пирс, исследуя динамику знака, предложил идею об универсальном семиозисе, как процессе создания значений, которая получила свое развитие в трудах его последователя Ч. Морриса предложившего разделение семиотики на семантику, синтактику и прагматику, как способов измерения семиозиса. Данное разделение рассматривается нами как каналы трансляции идей, чувств и правил соответственно. В семиозисе как в постоянном процессе означивания (создания значений) существуют каналы трансляции знака, которые создаются благодаря целям трансляции. Этих целей три: прагматическая, дающая трансляцию стереотипов поступков; синтаксическая, тиражирующая образы и создающая стиль;семантическая, предлагающая способ понимать вещи и события. В интеллектуальной истории хранятся «побочные продукты» семиозиса - ритуалы, искусство, философия. Их сохранение возможно потому, что они выражены в знаковой форме. Это положение становится базовым при определении механизмов создания новых смыслов, лежащих в основе идеологических влияний атакующих воображение (Р. Барт) и позволяет увидеть иной образ Homo significans в современной культуре. Специфика современных коммуникаций выводит на поверхность именно это определение человека, наряду с другими - Ногтю communicans, Homo soziologikus, Homo loquens, Homo ludens, Homo totus и др., поскольку возможность существования человека в глобальной коммуникативности без потери своей идентичности невозможно без понимания законов семиозиса, в которых по иному эксплицируется роль человека. Такая ситуация дает нам оружие в виде эксплицированных механизмов создания новых смыслов и позволяет увидеть две роли Homo significans в современной культуре: Человек управляющий и Человек управляемый. Человек управляющий, видит все знаковые каналы в информационных механизмах семиозиса (прагматика, синтак-тика и семантика), и сам может определить меру актуализации семантического канала. Он выбирает из множества предлагаемых ему значений. Человек становится Человеком управляемым, если при создании своей интерпретанты (значения) он упускает (добровольно или вынужденно) главный из компонентов этой целостности - семантический канал, и идет за предлагаемыми значениями. Становится понятным, что если человек хочет управлять хаосом коммуникаций, то необходимо управлять семантикой в знаковой динамике коммуникаций.

Итак, современное коммуникативное пространства делает актуальным образ Homo significans как человека, создающего значения в современной культуре. Важным выводом становится понимание того, человек сам выбирает какую роль он будет играть в множественности предлагаемых смыслов коммуникативного пространства.

.2 Анализ исследований, посвящённых Ролану Барту

Одним из современных исследований семиотической концепции Р. Барта является философская проза В. Подороги «Человек без кожи». Как считает В. Подорога, литература, как и прежде, определяется наличием в нашей культуре необходимого времени для чтения. Сегодня люди сами ничего не читают, если читают вообще. Нет потребности. Кто читает Кафку или «Finnegans Wake» Дж. Джойса? Это не просто трудное чтение. Это чтение, которое стало невозможным для основной массы читателей. Классическая литература в своих лучших образцах больше не литература для чтения - она предмет изучения. В частности, это приводит к тому, что сегодня чтение, фактически, становится профессией. Необходима долгая специальная подготовка, чтобы научиться читать трудный литературный или философский текст. Но самое главное - где взять время на чтение, если оно больше не предусмотрено в реестре наших обязанностей перед обществом. Раньше, совсем недавно, читатель подразумевался, он был всегда (как часовой на посту). Главное - это хорошее письмо, а кому прочесть, тот найдется. Но сегодня письмо победило чтение, оно стало матричным условием массмедийного нарратива. Не обязательно читать, важно писать, писать без остановки для раздумий... нет больше нужды в читателе.

Ограничение чтения по времени приводит к депрофессиоанализации гуманитарного знания. В социуме выделяется особая прослойка специальных читателей, которую Р. Барт назвал аристократией чтения. Где сегодня взять это время, время для чтения? И все-таки я думаю вопрос не в том, что кто-то очень хочет читать, а ему не дают. Вопрос в другом - он вообще не хочет читать. Так что не представляю себе, как можно сегодня подготовить высокого профессионала знания без должного ресурса времени.

Итог исследований В.Подороги: вымысел-рассказ, «имена великие» (тема авторства), читатель - вот три аспекта, на которые я хотел обратить ваше внимание. Именно они образуют поле предварительной проблематизации отношений между литературой и философией (причем последний аспект, мне кажется, теряет свое место в аргументации).

С этим не согласен К.Мамаев. По его мнению, внутреннюю форму можно понимать и статично в ключе Мифологий Барта. В таком случае форма есть телеология последования - означающее вторичной системы. Вся связанная цепочка событий рассказа (означаемое первичной системы) становится означающим пустоты литературно выраженной судьбы (то, что Барт именует здесь понятием). Значением по Барту будет в таком случае новая литературность судьбы.

Однако, мы эксплуатируем здесь и другое пониманию коннотации: она представляет собой связь, способную отсылать к иным - предшествующим, последующим или вовсе ей внеположным контекстам.

Соответственно, разработанный В. Подорогой метод едва ли совместим с семиотикой Барта, скорее, задуман как контрстратегия. Он позволяет описать уникальность текста и притом в единстве с личностью писателя.

Г. Косиков акцентируется на понимании Бартом текста: «Эссе Барта Удовольствие от текста представляет собой уникальную попытку создать новый тип литературно-критической практики, свободной как от дурного объективизма, так и от безраздельного «вживания», уничтожающего субъективность того, кто вживается. Что значит этот текст для меня, для человека, который его читает? Ответ: это текст, который мне самому хотелось бы написать, иными словами, испытать от него удовольствие, переходящее в желание поставить под ним собственную подпись и даже переписать в буквальном смысле этого слова. «Удовольствие от текста гарантирует его истину».

Удовольствие от «произведения» и удовольствие (удовольствие-наслаждение, поясняет Барт) от «текста» - это разные вещи. Позволяя произведению увлечь себя (умело построенным сюжетом, экономно и выразительно обрисованными характерами и т. п.), переживая за судьбу его персонажей, подчиняясь его выверенной организации, мы - совершенно бессознательно - усваиваем и всю его топику, а вместе с ней и тот порядок культуры, манифестацией которого является это произведение: вместе с наживкой захватывающей интриги и душераздирающих страстей мы заглатываем крючок всех культурных стереотипов, вобранных, сфокусированных и излучаемых на читателя романом, стихотворением, пьесой. С известной точки зрения, произведение есть не что иное как особо эффективный (ибо он обладает повышенной суггестивной силой) механизм для внушения подобных стереотипов, закодированных на языке определенной культуры и нужных этой культуре в целях регулирования поведения своих подопечных.

Что касается удовольствия от текста, то, по Барту, оно возникает прежде всего в результате преодоления отчуждающей власти произведения. Текст для Барта и есть та самая у-топия (в этимологическом смысле слова), это вожделенная зона свободы».

В. Ильин указывает на то, что что Барт стал желанным посредником между рафинированной наукой и социальными реалиями, сумевшим создать «поразительный симбиоз литературы, этики и политики, злободневная актуальность которого всегда возбуждала живейший интерес у интеллектуальной элиты Запада. С этим трудно не согласиться (а может в глубине души и позавидовать такому умению): умение быть «посредником» между все более закрытой, все более эзотеричной, все более рафинированной гуманитарной наукой и человеком (обществом) заслуживает добрых слов. Барт умел быть зажигательным и авторитетным одновременно. Он воплощал как »левизну» интеллектуализма в популярных текстах «для широкого образованного круга читателей», так и стремление к интеллектуализму как «убежищу». На первый взгляд, этого достаточно: Барт воплотил мечту о «демократическом интеллектуале», о котором грезила французская культура начиная, по крайней мере, с паскалевских времен. Об интеллектуале, который вот так запросто обратится к каждому, умеющему читать: «Милостивый государь! Нас ввели в заблуждение...» Конечно, между Бартом и Паскалем - целая вечность. Во всяком случае в том, что касается «чтения». Для Паскаля «умеющим читать» был всяк, способный отличить букву от буквы. Для Барта же умение читать было искусством особого рода. И сам он постигал это искусство долго и на полном серьезе. Поэтому, там, где Паскаль мог позволить себе «просто писать» «Милостивый государь! Нас ввели в заблуждение...», Барт «мыслил Литературу». А ведь сам тон, скажем, «Мифологий» и некоторых иных «интеллетуальных миниатюр» до боли близок паскалевскому «Милостивый государь! Нас ввели в заблуждение. Я только вчера убедился в своей ошибке...» Этот «милостивый государь» - обращение к читателю лично, одновременно причисляющее его к определенному социальному кругу. Это подкупающее «нас» объединяющее и солидаризирующее читателя и писателя (извините, «пишущего»). Это безличное «ввели» - кто-то извне, какой-то «чужой» и, видимо, настроенный по отношению к «нам» то ли враждебно, то ли патерналистски - просто Сила, просто Власть. Это «заблуждение» - по сути «нам солгали», но нет - «ввели в заблуждение». Это не просто «интеллигентский» слог, одновременно демонстрирующий доверительность и подчеркивающий неприятность ситуации - «ложь» раскрывается, а вот «заблуждаться» можно всю жизнь - что, в свою очередь генерирует желаемое для пишущего недоверие к «ним», «чужим», «дурящим нашего брата». Это «я убедился в своей ошибке» - во-первых, «мы все» ошибались, безусловно, не по своей вине (ведь нас «ввели», т.е. «ошибка» - не грех), во-вторых, это прошедшее время указывает на то, что что сейчас-то нам уже все ясно (процесс «расшифровки» состоялся). И, наконец, это «только вчера понял» - то есть спешу, не хочу ни минуты держать «своего» читателя в неведении, немедля выполняю свой моральный долг. И что в результате? «Милостивый государь! Два письма ваши были не для меня одного. Все читают их, все их понимают, все им верят... Они доставляют удовольствие и людям светским и понятны даже женщинам».

Это не просто «чтение после Барта» - эти выдержки из «Писем к провинциалу» вполне отражают ситуацию вокруг многих бартовских текстов.

«Посредничество» Барта, выражалось главным образом в попытке «называть вещи своими именами», но в другой языковой системе, причем называние это, согласно самому Барту, есть долг мифолога «быть правдивым»: «...наивысшая ценность заключается в его наивысшей нравственности». В стремлении «перевести» - литературную критику (область «литературной болтовни») на язык, близкий науке, метаязык «мифологий» на «язык-объект», причем сделать процесс «перевода» публичным и по возможности «понятным даже женщинам» - «разоблачить». И разоблачить не каких-то определенных личностных «вводящих», а именно безличностную Силу Введения в Заблуждение - Литературу, Идеологию, Культуру и прочие ипостаси Власти Слова. Разоблачить сам процесс означивания.

О «разоблачении» как специфическом типе перевода много говорил и сам Барт, и еще больше его последователи. Для Барта это вопрос не столько принципиальной переводимости или непереводимости, сколько вопрос о необходимости перевода в середине одного языка (одной культуры). У Барта прослеживается несколько точек зрения на эту проблему. Фигура мифолога - классическое разоблачение, переход с одного метаязыка (языка мифа, «коннотативного» языка) на другой метаязык - язык рациональности. «Перевод как перифраз» критика «адаптируещого» Литературу (внеисторически ценное произведение) для определенного историко-культурного момента. Идея «ненужности» перевода, самоценности множества языков (социолектов) в рамках одного, с предположением о невозможности высказывания реальности одного социолекта средствами другого, т.к. та реальность, которая порождает (и порождается) один социолект не вкладывается в структуры другого (тут можно проследить путь от беньяминовского «неизвлекаемого» к идее Деррида о переводе как прибавлении «довеска» смысла). «Перевод» в традиционном понимании слова (как перевод неких языковых конструкций с одного языка на другой) - мало занимал Барта. Но Барт был первым, кто заговорил о проблеме «перевода» в рамках одного языка и одной культуры. Возможно, первым, кто таким образом подвел к идее о «культуре-переводе», переводе-тотальности, скореллировав в своих исследованиях процесс «разоблачения» - мифологем, литературы, знаков - с процессом «означивания».

Разные способы преодоления или сосуществования с «непереводимостью» в качестве несводимости структур различных языков («социолектов») внутри одного языка друг к другу, определяет позиции («позы») самого Барта в его непрестанной борьбе с языком (в литературе о Барте эти «позы» называют обычно «разными периодами его творчества»). Это борьба за «вырывание значения» из зубов всевозможных знаков предстает в разных ипостасях - романтической идеи, высказанной в «Нулевой степени письма» о «языковой утопии», в которой будет преодолено отчуждение языка купно с отчуждением социальным и восторжествует «первозданная свежесть» слова; «агрессивной» идеи «вскрывания» языка «в лоб» или более изощренной (и более милой сердцу самого Барта) - подчиниться литературе и «взрывать» ее изнутри, изучив досконально ее собственную технику генерирования содержания; и, наконец, идея бескомпромиссной борьбы с «собственным языком» вплоть до сметри оного за «страстное» слияние с текстом, с «изнаночной стороной письма», где уж нет языка, а есть только «подрагивания, пощипывания и поласкивания».

Какова же роль «переводчика», принявшего как данность эту тотальность языка, коему «ничто не внеположно», в том числе и сам автор с его позициями и высказываниями? Более того, языка разделенного, соответственно разделенности общества и порождающего «войну смыслов» внутри самого себя - «войну языков» принуждающих говорить/действовать в соответствии с собственной структурой. Одно из двух: либо констатировать эту разделенность и демонстрировать (разоблачать) средства, используемые одним языком против другого, либо «производить неразделенный язык» - письмо, разоблачая таким образом саму тотальность языка и реализуя «примирение языкового царства», взывающее к «языковой истине» (Деррида), тем самым вновь возвращаясь к юношесткой мечте об «универсальном языке» Адама.

Употребление слова «перевод» в данном контексте, разумеется, может показаться сомнительным. Но оно вполне может иметь место в смысле нацеленности перевода определенного типа на «извлечение ядра смысла» (Деррида). Барт определяет для себя три пути взаимодействия с этим «многосмыслием» Текста - «наука о литературе», критика и чтение. Сам Барт в полной мере владел (старался владеть) всеми тремя типами дискурса и стремился говорить с позиций каждого: иследование внеисторической интеллигибельности (т.е. самой открытости «переводу») в рамках «науки», генерирование конкретных исторических смыслов в рамках критики («личный перевод» - «поза»), вожделение произведения в рамках чтения (отказ от перевода). Он испробовал различные способы «разоблачения», самые разнообразные методы «перевода» - от структуралистского описания «топосов» и «узусов» литературного произведения с целью именно «разоблачить» коннотативные ряды, перевести «удобную полусознательность» текста на язык рациональности, сорвать покровы «тайны творчества» которыми прикрывается литература и показать ей самой ее основания, до самозабвенного ухода в «подкладку текста» с целью «преодолеть», когда оказывается, что «разоблачить» - это еще не все. Исследователи творчества Барта любят порассуждать о его «эволюции» в смысле отношения к структурализму - «доструктуралистский период», «структуралистский», «постструктуралистский». А ведь все это отражает только его личный дрейф от «науки о литературе» к «чтению». И не исключено, что это и был залог успеха Барта в деле «демократизации» гуманитаристики.

Только на первый взгляд кажется удивительным, что, например, о «трепете смысла» можно говорить в терминах структурализма. Более того, можно в то же время с такой маниакальной настойчивостью распространять, тотализировать структурность, установленную тем самым языком, власть которого ты пытаешься разорвать или хотя бы обмануть. Заклинать тотальный семиозис, растягивать колпак семиотики на все, что не представленно точными и естественными науками - на всю «социальную практику», которая, в свою очередь, тотализируется, к которой сводится весь человек. А уж там пуститься в свободное плавание распознавания и различения, вернее опознавания и избегания «идеологий», «навязываний», «институционализаций» и т.д. ориентируясь при этом на полумифический «трепет смысла», каковой трепет благополучно ускользает из этих рациональных пределов, допускающих лишь небольшие вольности - игры (исключительно «по правилам») и, неизбежно, иронию.

Эта загадка, кажется, не оставляла равндушным и самого Барта: как раннего, «доструктуралистского», написавшего однажды о выставке «фото-шоков», что фото вызывают возмущение ужасной ситуацией, но не генерируют в зрителе ужаса как такового, так и «позднего», «постструктуралистского»: «никакой власти, немного знания, толика мудрости и как можно больше ароматной сочности». Сам Барт взыскивал состояний (шока и трепета), констатируя «опосредованность» ситуации. Ее отчуждающую силу, присущую языку и, следовательно, тексту. То есть, натыкался на невроз и смиренно склонял голову: «на безумие не способен...». В этом смысле Барта трудно выделить из целой когорты французских гуманитариев, которые зачастую оказываются «почти писателями», и литераторов, которые часто становятся «почти философами»: все они в той или иной мере «играют текст», «нагнетают текст», «деформируют текст», «на безумие неспособны», «до здоровья не снисходят» и т.д. Здесь трудно проложить границу между философствующим литератором, литераторствующим критиком и даже рефлексирующим читателем. Может поэтому французская критика (приключение-рефлексия) зачастую оказывается интереснее для чтения, чем иной французский роман, опосредующий приключение «для читателя». Ни первый ни второй тип текста не освобождается от языка и не «покусывает» за границей его «смерти», но первый развлекает ум в качестве остроумной авентиры, в то время как от второго веет надуманной мертветчиной, каковая коренным образом отличается от наслаждения «за гранью смерти языка». Рациональная французская проза, даже когда она являла собой избыточные наслоения означающего, всегда оказывается только языком. Здесь происходит старательное рационализирование, каталогизирование и застывание в стройном описании - «оязыковление» чувства. Вспомним, что сам Барт писал о принципиальной неэротичности текстов Сада: «для Сада эротика начинается лишь тогда, когда начинают рассуждать о преступлении... образуется новый «язык». Все «возбуждение» есть «возбуждение в языке», «наслаждение» есть речевой (а то и вовсе - «риторический») акт, все, что происходит - происходит на уровне языка. Текст, обозначенный понятием «литература», равно как и текст, названный «критическим высказыванием о литертуре» оказывается языковым событием, замкнутым на себе, осознающим собственную самоценность. И вопрос лишь в струткуре этого события - есть ли этот текст системой «индивидуального языка», содержится ли он в новой, присущей лишь ему комбинации кодов, или он «миметичен» - наследует, повторяет и утверждает системы, освященные именем «литературы» (или «университетской науки»). Ничто не выходит за границы рациональности - половой акт это акт языковый. Следовательно, пансемиотизм неизбежен, а «трепет», если и возможен, то только как перводвижение для «процесса означивания».

Идея «текстового анализа» - лазейка для побега из ограниченности структурализма оказалась несовершенной. По сути, Барт остается целиком и полностью в границах рациональности. «Трепет смысла» оказывается мерцанием коннотаций - как в «доструктуралистских» «Мифологиях», так и в «постструктуралистском» «Текстотовом анализе».

Определенно, достоинством подобного подхода была не только «изоморфность» изучаемого (литературный текст) и изучающего (литературоведческий текст), но и наукообразность. В частности, в смысле нелюбимого Бартом позитивизма. То, что бартовская семиология предъявила официальной науке весь арсенал научных инструментов (понятий, методов), было отмечено официальной наукой - «канонизировано» Университетом в качестве кафедры в Колеж де Франс. «Победа» над «Университетом» (как в смысле «институциональности» так и в смысле «позитивистски» ориенированной гуманитаристики) «живой» науки, победа «Текста» над «метаязыком» - все закончилось как обычно. Обронзовением. С «революционным литературоведением» Барта случилось примерно то же самое, что и с революционерами образца 68-го года - они вбились в перо и заняли подобающее место в обществе, против которого протестовать не было уже ни желания, ни смысла.

Если Homo novus в понимании структурализма есть homo significans, непрестанно генерирующий знаки, за которыми угадывается «треперт смысла» (16), то сам Барт генерирует хитрости во имя все того же «трепета смысла». То еть изначально - во имя «трепета», а в дальнейшем сам процесс «исхитрения» так увлекает «хитреца», что занимает его все больше, сам же «трепет» остается за скобками. В процессе перехода от «доструктурализма» к «пост», от «науки» к «чтению» Барт уверенно двигался в направлении пансемиотизма.

Так пансемиотизм не просто прочно утвердился в гуманитарных науках, но и стал моден. Что несколько сглаживает в глазах интеллектуала (ставшего, неизбежно, модником) его противоречивость и внутреннюю неудовлетворенность.

Стоит ли удивляться тому, что Барт стал одной из тех фигур, в которых ищут обоснования отождествлению «либеральности» и «демократичности». Или даже так: обоснования подмене «демократичного» «либеральным» и наоборот (что, разумеется, не предполагает тождества, ведь это не совсем «перевод», а может и совсем не «перевод»). Если идея «разоблечания» была достаточно демократичной, то уже «средний» период - в «Критике и истине», например, - идея перевода как такового редуцируется. «Перевода» (тем более «разоблачения») и вовсе нет. Есть «перифраз», «игра», в общем, «поза». Демократично настроенный, чуть морализирующий семиотик Барт образца «Мифологий» перетекает в либерального читателя, удовлетворенно жмурящегося на множественность языков, которая обещает в свою очередь множество разнообразных способов удовльствия. Если страх был «единственным аффектом» в жизни Гоббса, то в жизни Барта (и «жизни после Барта») есть множество способов этого страха избежать. Если что-то начинает тебя тревожить - «достаточно отвести взгляд», если власть начинает использовать твои творения - достаточно от них отречься, если один язык овладевает тобой, достаточно перейти на другой. Совсем как вчерашние демократы, убедившиеся в силе Власти (институтов, языка, Системы, Доктрины, мажоро-минора, формальной логики, etc...) находят убежище в либеральности. Неплохое убежище для того, кто «избегает страха» и «ускользает» от «своего» языка, чтобы ненароком не оказаться фанатиком («рыцарем веры») или тираном («сверхчеловеком»).

Уже этого было бы достаточно, чтобы назвать синдром современности именем Барта. И все только потому, что он первым испустил вздох о «чтении» будучи поглощен «письмом» - вздох целой традиции о непосредственности переживания. Преодоление отчуждения, воплощенного самим исследовательским взглядом - вот о чем плачет по ночам критик.

Неудивительно, что Барта, так беззаветно стремившегося к чтению, любят читать. Его либеральный дискурс был подхвачен множеством голосов, о каковом множестве он и грезил, как выяснилось, «генерируя будущие цитации самого себя». Даже без выставки в Центре Помпиду можно было бы сказать со всей определенностью: на Барта установился спрос, более того - мода, предваряющая перевод в когорту «классиков». Знаете, какой первый полувопрос полуутверждение слышит студент, заявляющий темой первой курсовой работы исследование рекламы? «Ну, вы же, разумеется, читали Барта». И студент, как правило, отвечает: «Ну, разумеется, читал». «Социальная практика - вторичная по отношению к языку система - смоделирована по его образцу и в свою очередь его модулирующая» .

Имя Барта перестало быть чем-то принадлежащим исключительно Барту или его тексту или даже целой гуманитарной науке. Теперь это текст в понимании самого Барта - полисмысловой и «внеисторически интеллигибельный» (с точки зрения литературоведа), а в данный исторический период - пароль (точка зрения критика). «Пароль» в лиотаровсоком смысле: «нагруженный символической значимостью: обменивающиеся им общество по ним распознается». Взрывая «закостенелые» университетские устои, Барт подпитывал (и продолжает подпитывать и теперь) интелелктуальную элитарнось. Хоть и «нового типа»: «новая эзотеричность» (мы понимаем язык друг друга, говорящий на другом языке - не «мы»), новую литературу (принципиальная эссеистичность, ориентированная на самоценность процесса письма и неоспоримую ценность всего написанного), новую научность (дилетантизм широкого профиля, громоздящий «хитрости с языком» в качестве самоцели). Можно сказать, что на фоне «бартианства» возникает новый тип моды - мода на интеллектуальность вперемешку с интеллектуальной модой.

По мнению Лиотара, «современности присуща потребность в меньшинстве». В частности ощущении своей «посвященности» интеллектуальной - последнее прибежище современности с ее потребительским зудом и поспешным удовлетворением и изобретением новых потребностей в материальной сфере (что, впрочем, не исключает необходимого «потребительского» элемента самой моды - например, «демократическое» издание Барта в качестве возможной покупки или подарка на день рожденья). Интеллектуальная мода еще пользуется иллюзией «избранности». Но и она «массовизуется» и, соответственно, генерирует внутри себя необходимость «различения».

Эта потребность вполне удовлетворяется в рамках «бытия интеллектуалом». Что предполагает исповедание определенной «интеллектуальной моды», причем нередко именно принадлежность к кругу, исповедующему именно «эту моду» дает человеку возможность идентифицироваться в качестве интеллектуала. И Барт здесь незаменим. Не только как тот, кто стоял у истоков самой идеи подобной моды. Не только как «посредник», демократизировавший интеллектуальный дискурс и таким образом сделал возможным превратить его в факт моды. Таким образом сам Барт, предстает перед читателем в качестве вторичной семиотической системы - в лиотаровский «пароль» или в бартовский «знак» интеллектуальной моды. А может и «моды на интеллектуальность» (что совсем не означает, к счастью, «моды на интеллект»).

Заключение

Подведём основные итоги работы.

К концу ХХ столетия человечество стало испытывать потребность в идейном осмыслении новых исторических реалий. Постмодерн, пришедший на смену эпохе Модерна, внес свои коррективы в понимание явлений, принадлежащих различным областям культуры: экономике, политике, науке, искусству, философии, литературе и т.д. Не стала исключением и мода. Универсальность языка моды, одинаково подходящего для выражения групповой и личностной идентичности, социального статуса и протеста, сексуальности и сдержанности подтолкнула Р.Барта к описанию моды как царства чистого знака. В современном мире вещь стала приобретать новые, семиотические характеристики, перемещаться в сферу знаков, и поэтому потребляются уже не товары, а знаки. Все захвачено симулякром и в центре интересов человека находится именно мир знаков - симулякров в различных областях культуры - искусстве, моде, масс - медиа, технике.

Если Барт различает элементы по степени существенности, то не следует нарушать логику, а потому необходимо признать вместе с тем различную степень устойчивости и изменчивости тех или иных существенных элементов системы, тех или иных звеньев ее структуры (как внутренней формы состояния). Ведь это очень важно для определения собственного времени бытия этих элементов и звеньев структуры изучаемой системы, различного их обратного воздействия на систему. А это требует однозначного определения границ временного интервала отбора репрезентативного массива факторов, в рамках которого (интервала) происходит существенное изменение элементов и звеньев структуры системы, ведущее, в конечном счёте, к изменению и самой системы, к ее переходу в новое состояние. Хотя Р. Барт в « Основах семиологии», по сути, отождествляет диахронический подход с историческим и считает необходимым применять его к уже сформированному корпусу-состоянию, однако возникает сомнение в том, что такой подход возможно осуществить с позиции бартовского понимания соотношения устойчивости и изменчивости. Ведь для того, чтобы выяснить, почему некоторый объект находится в данном, а не ином состоянии, следует произвести соотносительное рассмотрение двух категорий: « состояние» и «процесс» в двух аспектах.

Точка зрения Р. Барта на соотношение моментом устойчивости и изменчивости получает свое развитие в более поздних его трудах, в которых обнаруживается, что их автор не только различает синхронию и диахронию, но уже не отождествляет диахроническое и историческое: он теперь соотносит их как вышеназванные аспекты бытия системы: устойчивость - это историческое;

Литература, по мнению французского стуктуралиста - одна из сложных производных от естественного языка- гомеостатическая система, функция которой не в том, чтобы передавать какое-либо объективное означаемое (физический или социальный мир), существующее до и вне системы художественного произведения, а лишь в том, чтобы создать динамическое равновесие подвижного значения.

Под значением Р. Барт понимает «соединение» того, что означает и того, что означается. Это - не форма и не содержание, а связующий их процесс. Значимость литературного текста, по Барту, является продуктом взаимодействия значения и его социального окружения. Означаемое в понятийном аппарате Барта - это не действительность, выраженная в художественных образах,обусловливающая эти образы; означаемое - это сами образы с их самодетерминацией.

Р. Барт отмечает двойственный характер литературы как специфического текста. Двойственность её в том, что она есть и языковая, и семантическая система одновременно. Другим видам искусства такая основополагающая двойственность не присуща.

Литература, с точки зрения Барта, является всего лишь языком, да еще и языком вторичным, побочным смыслом, так что с реальностью она связана только через коннотацию, а не через денотацию.

Под коннотативной системой Барт понимает такую, которая использует знаки другой системы в качестве означающих; то есть коннотативное изображение - это символическое изображение требующее код для своего прочтения.

Список использованной литературы

1.Барт Р. Воображение знака / пер. Н.А. Безменовой // Избранные работы. Семиотика. Поэтика; под ред. ПК. Косикова. - М., 1994.

.Барт Р. Система Моды. Статьи по семиотике культуры / пер. С. Зен-кина. - М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2003.

.Ролан Барт о Ролане Барте / пер. С. Зенкина. - М.: Ad Marginem

4.Агеев В. Семиотика. М.,2002. - 254 с.

5.Арутюнова Н.Д. Типы языковых значений: Оценка, событие, факт. М.,1988. - 341 с.

6.Волков А.Г. Язык как система знаков. М.,1966. - 85 с.

7.Дорошевский В. Элементы лексикологии и семиотики. М.,1973. - 352 с.

8.Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка. М.,1962. - 318 с.

9.Жинкин Н.И. Механизмы речи. М.,1952. - 248с.

.Зализняк А.А, В.В. Иванов, В.Н.Топоров. О возможности структурно-семиотического изучения некоторых моделирующих семиотических систем. М.,1962. - 315 с.

.Звегинцев В.А. Теоретическая и прикладная лингвистика. М.,1967. - 334с.

.Зиновьев А.И. Об основах абстрактой теории знаков. М.,1963. - 267 с.

.Кармин А.С., Новиков Е.С. Культурология. М.,2005. - 251 с.

.Карнап Р. Значение и необходимость: Исследование по семантике и модальной логике. М.,1959. - 202 с.

.Соссюр Ф. Труды по языкознанию. М.,1977. - 305 с.

.Степанов Ю.С. Семиотика: Антология. М.,2001. - 700 с.

.Фреге Г. Смысл и денотат // Семиотика и информатика. 1977, №5. - 68 с.

.Ярцева В.Н. Большой энциклопедический словарь. М.,2000. - 682 с.

Больше работ по теме:

Translation peculiarities of business style
Диплом
Using anecdotes in English language classroom
Диплом
Анализ особенностей перевода повтора в художественных произведениях
Диплом
Арабизмы в произведениях Й. Казака и М.Э. Османова
Диплом
Выражение сопричастности в древнерусских текстах
Диплом

Предмет: Английский

Тип работы: Диплом

Новости образования

Российский государственный социальный университет реорганизует сеть своих филиалов
22 Июля 2016 16:26
Более 70 представителей крупных вузов АСЕАН подтвердили участие в форуме во Владивостоке
22 Июля 2016 12:51
Абызов: публикация первичных статсведений снизит бюрократическую нагрузку на школы
22 Июля 2016 11:53
В Чечне свыше 200 школьников сдали ЕГЭ с результатом свыше 90 баллов - министр
22 Июля 2016 05:36
Замглавы Минобрнауки РФ: задача сократить число людей с высшим образованием не стоит
21 Июля 2016 20:19

КОНТАКТНЫЙ EMAIL: [email protected]

Скачать Реферат

ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ПОМОЩЬ СТУДЕНТАМ